Императрицы - Петр Краснов

— Ты думаешь? — сказал другой.

— А почему нет?

— Наш солдат посильнее будет пруссака.

— Возможно, и так, но пруссак защищает свое достояние, а мы идем и сами не знаем, для чего. Нас гонят вот они, — он кивнул головой на француза. — Маркиз Лопиталь сказал Шувалову, может, и не только что сказал, — похлопал он себя по ладони, — а мы и растаяли… Ах, Франция, ах, Франция хочет сего… Долг союзника! И пошла писать история!

— Но… тут совсем другое… Ты знаешь, как болезненно она ощущает все, что касается дел ее отца. Пока не занята нами Курляндия — дело Петрово не завершено, отсюда…

— Отсюда нас гонят завершать петровское дело, а завтра могут погнать завершать фридриховское дело, ибо мы все под Богом ходим, и если с государыней что–либо случится, ты понимаешь, кто ей наследовать будет?.. Налево кругом!..

Они мешали Рите слушать Ломоносова. Не слушать их она не могла. Она так привыкла в свои молодые годы прислушиваться к тому, что говорилось в казармах, чем дышала солдатская и офицерская молодежь, что и теперь не пропустила ни одного из тихо и осторожно сказанных слов. Рита думала: неужели Тайная канцелярия, хватающая офицеров и солдат и бросающая их на дыбу для сечения плетьми, необходимое для государства учреждение, неужели и точно не может быть в России такими прекрасными словами воспетой тишины! Вот начинается война, и чем полны умы молодежи?.. Не мечтами о подвигах и победах, но критикой своей монархини, и какой прекрасной монархини, опасением наследника, который имеет другие взгляды, чем его тетка… Неужели благо людей и государства зависит от одного человека…

Рита пропустила несколько куплетов, сказанных поэтом в то время, как она слушала болтовню молодых сержантов. Она досадовала на себя. Наконец взяла себя в руки и заставила слушать, что говорил Ломоносов. Его голос звучал вдохновеннее, громче и сильнее.

В полях кровавых Марс страшился,

Свой меч в петровских зря руках,

И с трепетом Нептун чудился,

Взирая на Российский флаг.

В стенах внезапно укрепленна

И зданиями окружение,

Сомненная Нева рекла:

«Или я ныне позабылась

И с оного пути склонилась,

Которым прежде я текла…»

Образы увлекали Риту, они мешали ей слушать. И точно не слышала Рита запаха гнилого дерева и тины на Неве, не видела в седом инее, как в бороде, замерзших водорослей, свисающих с деревянных столбов набережной. Когда проходила эти дни по Неве, видела: гранитный парапет, подернутый серебряным инеем, и в нем белую Неву, как в драгоценной раме.

О вы, которых ожидает

Отечество от недр своих

И видеть таковых желает,

Каких зовет из стран чужих,

О, ваши дни благословенны.

Дерзайте ныне ободренны,

Раченьем вашим показать,

Что может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать…

Рита поняла: все переменилось за эти годы. Россия вышла, и уже надолго, если не повернет обратно, на широкую дорогу цивилизации, как корабль из тесной реки выплывает на большие морские воды. Какой простор был кругом! Дух захватывало. Как можно было опасаться войны?.. Победы для Елизаветы Петровны были обеспечены всем размахом ее царствования.

Ломоносов дочитывал оду, и рядом с Ритой измайловец, капитан–поручик Маскатиньев, знавший ее наизусть, вполголоса вторил:

Науки юношей питают,

Отраду старцам подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастной случай берегут;

В домашних трудностях утеха

И в дальних странствах не помеха,

Науки пользуют везде:

Среди народов и в пустыне,

В градском шуму и наедине,

В покое сладки и в труде…

Ломоносов кончил, расшитым рукавом утер пот, струившийся с взволнованного вдохновенного лица, низко поклонился государыне и под восторженный гул гостей пошел к выходу из залы.

В этот гул вдруг резким диссонансом вошел визгливый и, Рите показалось, совершенно пьяный голос:

— Виват король прусский Фридрих!..

В дни войны с королем Фридрихом, когда русские войска уже стояли на винтер–квартирах против армии Фридриха, во дворце его противника — императрицы Елизаветы — этот «виват» был неуместен, груб, страшен и дерзновенен. Глубокая томящая тишина стала в зале. Казалось, свечи, пригорая, убавили пламя и стало темнее. Необычная тоска точно разлилась по зале, и стало до жути скучно.

Все обернулись туда, откуда раздался этот голос.

У дверей в стеклянную галерею, узкоплечий, широкобедрый, с женским тазом и большим задом, в темно–зеленом с алыми отворотами, распахнутом кафтане Преображенского полковника, в белых лосинах, туго обтягивавших жидкие ноги, в высоких ботфортах, глубоко заложив левую руку в карман и подняв правую с бокалом, стоял государь–наследник, великий князь Петр Федорович. Казалось, он наслаждался произведенным им эффектом. Точно удивленный наступившей тишиной и скукой, он обвел всех небольшими сонными глазами, глупо рассмеялся и сказал:

— А?! Что?! — и бросил бокал на пол.

Все были растеряны. Никто не поднимал глаз от земли. Одна государыня была совершенно спокойна. Она добродушно, каким–то неуловимо милым, женским, бабьим жестом махнула рукою и, улыбаясь во все круглое лицо, негромко, но отчетливо сказала:

— Нахлестался!.. Что с пьяного спрашивать?..

Она поклонилась гостям, давая знать, что ужин кончился, и с высоко поднятой головой, с приветливой улыбкой на губах, легко и плавно пошла, точно поплыла, сопровождаемая статс–дамами и первыми чинами двора и великой княгиней, во внутренние покои.

Гости последовали за нею. В столовой остался Петр Федорович. Камер–лакеи по его указаниям сдвигали столы. Гусары в черных доломанах с часто нашитыми жгутами и в белых ментиках, офицеры его Гольштейнского отряда, тащили бутылки с вином. Собиралась пьяная компания. Готовилась попойка до утра.

VI

Великая княгиня Екатерина Алексеевна задержала Разумовского у дверей внутренних покоев.

— Алексей Григорьевич, — сказала она, отводя в сторону обер–егермейстера. — Пройдите, пожалуй, ко мне на половину. Мне надо вас видеть.

Разумовский поклонился и последовал за великой княгиней.

После ярко освещенных парадных зал дворца, огней, тысячекратно отраженных зеркалами, после духоты и вони в них, грохота музыки, игравшей марш, шума и говора расходившейся толпы на половине великого князя показалось темно, свежо и пусто.

Екатерина Алексеевна провела Разумовского в свой рабочий кабинет. На высоком бюро подле письменного стола, заваленного бумагами и книгами, с брошенными поломанными гусиными перьями, в бронзовых литых подсвечниках горели две свечи. Они едва рассеивали мрак высокой комнаты. От окна, задернутого тяжелой темной портьерой, тянуло морозом январской студеной ночи.

Великая княгиня в скромном белом платье, с розой в волосах, с другой, измятой в танцах, у пояса, казалась усталой. В ее очаровательных темных глазах блистали слезы. Маленькие руки мяли концы газового шарфа.

— Вы сами ныне видели, Алексей Григорьевич, — сказала она, садясь возле бюро и приглашая знаком Разумовского сесть против нее. — Так продолжаться дальше не может. Толпа… Все те вельможи и офицеры, которые были сегодня во дворце, связывают меня с великим князем… Муж да жена — одна сатана!..

Великая княгиня говорила не совсем чисто по–русски. Она старалась употреблять простонародные выражения и часто, не всегда кстати, вставляла в свою речь народные поговорки.

— Сие надо предупредить, — продолжала она, всматриваясь в Разумовского, — про меня могут подумать, что я во всем солидарна с великим князем. Короля Фридриха я никогда не любила, хотя он нам сделал много добра… Но я знаю, я, как великая княгиня, должна вести русскую политику… Многие офицеры, сегодня бывшие на балу, завтра поедут к армии. Они из мухи слона вылепят. Они и про меня скажут, я–де тоже. Наконец, что обо мне подумает моя тетя?.. Я уже давно замечаю холод в ее отношениях ко мне. Мне сие больно. Кругом нехорошие идут «эхи»… Английский посланник Уильямс писал, что я способна содействовать подкупу… Вы слышите, Алексей Григорьевич, — подкупу Апраксина! Что же я могу предпринять? Вы сами знаете, что ныне могут сделать Шуваловы. Все в их власти. Они могут Бог знает что нашептать. Ночная кукушка всех перекукует. Я о сем много думала и решилась сама написать Бестужеву, дабы он знал образ моих мыслей. Вот оное письмо. Я бы хотела, чтобы вы апробовали его.

Екатерина Алексеевна открыла золотым ключиком один из ящиков бюро и, придвинув свечу, прочла Разумовскому, переводя с французского:

— «Я с удовольствием узнала из городских слухов, что наша армия скоро начнет приводить в исполнение наши декларации, которые покрыли бы нас позором, если б остались неисполненными. Я поручила поздравить по сему поводу фельдмаршала Апраксина и выразить ему мои пожелания возможно быстрых успехов, и поздравляю также и вас, так как вы принимали наибольшее участие в тех решениях, которые, как я надеюсь, послужат на пользу и к славе России и которые, самым ослаблением короля прусского, могут привести к восстановлению старой системы, которая есть ваше детище… Я прошу вас рекомендовать нашему общему другу, фельдмаршалу Апраксину, чтобы он… — великая княгиня тут повысила голос и стала читать раздельно, подчеркивая слова, — побив короля прусского, ограничил его старыми пределами так, чтобы мы сами не были вынуждены быть вечно настороже. В оном состоит ваша система, и я ничего против нее не имею, потому что я усвоила ее себе…» Вот и все… Я колебалась, однако, посылать сие письмо. Вы сами понимаете, в нем… Как сие по–русски?.. К чертовой матушке короля Фридриха… Не так ли?.. Никаких кривотолков не может быть. Но я боялась Шувалова… Я знаю, что тетя не одобряет, что я вмешиваюсь в политику, но что же мне делать, когда она посадила во главе конференции великого князя и он в ней творит не русское, но прусское дело и может спутать все карты? Пустили козла в огород!