Арена - Никки Каллен

— Очень здорово, — реагирует Снег на эту историю, они не ложились спать всю ночь, глаза красные, но завтра выходной, в школу не идти, поэтому можно — сидеть и читать друг другу свои истории и ноты, — я знаю, кто Даймонд. Это ты.

Макс засмеялся, покраснел.

— Правда? Тебе нравится сидеть и читать и быть одному; а почему так много дьявола? Ты ведь веришь в Бога…

— Я не верю в Бога: верить в Бога означает верить Ему, а я не доверяю Богу, я не понимаю Его, но я знаю, что Он есть. Но ведь дьявол тоже есть, а многие верят в Бога и дьявола как-то тихо исключают из своей жизни, а я вот нет; он единственный, кого я боюсь.

— Боишься дьявола? А Бога не боишься?

Макс подумал.

— Нет, Бога не боюсь. Бояться Бога — это бояться смерти. Бог прекрасен, объясним, хоть и непознаваем при жизни: Бог — это Бог, Отец и Сын, и белые птицы. А дьявола я видел несколько раз, он тьма, он погасит любой свет, выстоять против него невозможно, я не смогу, — так буднично, словно говорил о непогоде. Снег взял в руки листы с текстом «Сна…» и сказки о Дэнми; почерк у Макса был ужасный, витиеватый, как арабская вязь, Снег подумал, что разобравший его сможет потом без труда выигрывать войны и управлять государствами. — Когда пришёл Дивьен, камин почти погас, и я с тех пор чувствую, что он рядом, только и ждёт, чтобы улыбнуться, спросить, не передумал ли я; однажды я шёл домой из школы, был почти вечер, сумерки, зажглись фонари, а потом вдруг подул ветер, странный, сумрачный, серо-сизый, и фонари погасли, и я понял, что это Дивьен напоминает о себе…

У Снега волосы зашевелились на затылке; он оглянулся на огонь в камине — но тот горел ровно; Снег вздохнул, поставил ещё чаю — сверкающий треугольный чайник, писк дизайна, на одну из восьми больших конфорок, дал Максу свои рукописи. Макс ушёл в чтение. Снег знал каждую вещь наизусть, но когда Макс спрашивал: «как тут? ага, сейчас пойму» — и двигал в такт серебряной длинной ложкой для мёда, словно палочкой дирижёрской, Снег нервно подпрыгивал и кричал: «что, что, где непонятно?»

— А пойдём ты сыграешь в библиотеке, вот это, — вещь называлась «Быть»; они взяли горячий чай в чашках, канделябр и пошли через анфилады тёмных комнат, полных золотых и бордовых кресел, зеркал, хрусталя, меди, гипса и фарфора; Лувр, Эрмитаж, Прадо; каждый шаг отзывался звоном, вздохом; в библиотеке Макс включил свет — одну из зелёных с позолоченной ножкой ламп, задул свечи, Снег вздохнул с облегчением, сел за рояль, ему показалось — встал за штурвал корабля, трансатлантического лайнера.

Я люблю Маклахлана и Яна Тирсена, он пишет саундтреки, я тоже хочу; я писал музыку к рассказам Маклахлана, представляя, что они — уже фильм; «Быть» — это для «По ту сторону полей»: лицо Нормана, его глаза, руки, губы, как он думает об Ализе, девочке, на которой женится, месит тесто, слушает тишину в доме, как ты — щёлк, треск мебели; только дом не такой большой, и тишина такая светлая, прозрачная, тишина комнат, по которым скользит солнечный свет, тишина комнат, в окна которых видно всё небо — как смотреть вниз, в море, с корабля и видеть Трэвиса, знаешь историю о Трэвисе? Это властелин моря, — Макс сел на ковёр, а Снег играл, руки у него двигались невероятно быстро, удар был как в уличном боксе — точный и кровавый, у Макса вспотели ладони от стремительности музыки, от того, как она печальна; рояль звучал глубоко, словно вкладывал в историю свой смысл; потом Снег спросил: «ну как?» Макс сказал, что невероятно, просто… просто… супер… он не мог подобрать ничего изысканного в ответ, мастерство Снега поразило его, как гололёд посреди проезжей части. — Я бы написал к твоим рассказам музыку. Ничего? Слушай, — он собрал клавиши в такую лёгкую фантастическую гармонию, что её сразу можно было напеть, насвистеть в душе, изумляясь красоте, как «Yesterday», — это летит бриллиантовый снег на полосы и губы Дэнми, он кружится под этим снегом, — он сыграл ещё раз, и ещё раз, и повторил уже нежнее, потом выше и резче, а потом перебежал на совсем другое, отчаянное, прекрасное, тихое, нарастающее, как боль от утраты, — что это? Лора ищет Даймонда в лугах? у тебя тоже так? лучше чем любовь? Вот почему ты ничего не боишься: у тебя всегда за спиной твои рассказы; и я ничего не боюсь: у меня за спиной моя музыка; это как Древний Рим — легионеры, сонмы ангелов, огромная сила, — он продолжил дальше подбирать клавиши, как дизайнер цвета — обои, диван, занавески, а Макс подумал: да, лучше этого только любовь; и не заметил, не почувствовал, как бабушка стоит на лестнице — лестница из библиотеки вела в её гостиную; он забыл об этом, о том, что бабушка может спать и проснуться, так ему хотелось услышать, увидеть «Быть» Снега Рафаэля вживую, поспать, как ткань на новый костюм. А Евгения проснулась на звуки музыки, подумала: продолжение сна, а потом — молодые голоса, один незнакомый; встала, надела любимые, вышитые бисером шлёпанцы, белый полупрозрачный пеньюар, не одежда, туман, быть незамеченной, очередное семейное привидение; вышла на край балкона, увидела их, пережила в душе последний день Помпеи; а потом слушала эту странную, печальную, сильную, как крепость, как метель, музыку и улыбалась, как улыбаются интриганы за спиной фаворитки: друг Макса — проклятие ли, подарок, но знамение свыше.

— Ты боишься смерти?

Они уже три недели живут вместе, в замке, сидят вместе за партой, люди уже привыкли, что они не разлей вода, даже в туалет ходят вместе, один сидит в кабинке, другой за дверью говорит, столько всего нужно обсудить.

— Я же тебе говорил, что нет.

— Потому что смерть — это Бог?

— Да.

— А почему смерть — это Бог?

— Я же Его увижу. Это сказочно, это самое главное в жизни христианина — умереть и увидеть Бога, наконец-то узнать, что это — истина.

— А я боюсь.

— В Бога не веруешь потому что.

— Нет. Просто не могу представить — как это: меня нет. Брр, ужасно. Никогда не прочту кучи книг — Цицерона, Марка Аврелия, Эко, Тойнби, Канта, Челлини, всего Фрейда; не выучу древнееврейский, древнегреческий, не увижу странных стран — Мавритании, Междуречья. Новой Зеландии…

— В космос не слетаешь…

— Вот-вот.

— Ну ведь когда-то тебя не было — когда ты ещё не родился, и ты этого не чувствовал.

— Да, но когда я буду умирать, я буду очень сожалеть. Хочу быть бессмертным.

— А ты знаешь уже, как умрёшь?

— Нет, ты чего, я же не ясновидящий.

— А я уже придумал, как я умру.

— Выпьешь цикуты?

— Нет, нет, не перебивай. Значит, так, я стану знаменитым писателем, очень-очень знаменитым, не просто там, в своих писательских-читательских кругах, а как рок-музыканты знамениты, голливудские актёры — всем, бессмысленно; никто не ожидал, что молодой писатель может быть так популярен; кумир, звезда, всякие там постеры, пресс-конференции, фотосессии, календарики, школьные тетрадки с изображением; и я буду идти по Лондону в чуть пасмурное раннее утро, нести в сумке подарок своим друзьям — не знаю что, может, редкую пластинку, и среди друзей ещё будет девушка, влюблённая в меня; они ждут меня в одной студии — они как раз музыканты, очень хорошие; и в здание студии будет вести такая длинная белая широкая лестница, прямо древнеримская, в Сенат; я начну подниматься по ней, считая ступеньки; и тут меня окликнут с площади — это будет площадь; я оглянусь, мне помашет рукой молодой человек, хорошенький такой, даже красивый, я подумаю: поклонник, как приятно; тоже помашу в ответ; и тут молодой человек выстрелит в меня несколько раз — шесть или даже восемь, сколько там современное оружие позволяет; и я буду медленно и красиво умирать на этой белой огромной лестнице…