Переселенцы - Дмитрий Григорович

Спешить было некуда, как справедливо заметил Фуфаев, К тому же, хотя солнце только что показалось, в воздухе начинала чувствоваться духота и тяжесть; солнце выплывало как из огня; багровый круг, словно из раскаленного железа, окаймлял его, и над горизонтом длиннее и длиннее вытягивались рыжие, тяжелые полосы облаков. Все предвещало такой же знойный день, как и накануне; самые птицы пели как-то неохотно, но все-таки над обгорелыми полями, стлавшимися по обеим сторонам дороги, неумолкаемо звенели жаворонки. Пение жаворонков перенесло почему-то Петю к оставленному товарищу; он не переставал думать о нем; но теперь ему вдруг как-то жальче стало Мишу. «Слышит ли Миша этих жаворонков?.. Нет, этих уж он не слышит! далеко очень! Что он теперь делает: плачет ли, сердечный, или так сидит, думает?..» От Миши мысль его незаметно перешла к тому времени, когда он бегал, бывало, с братишками по полям и так же прислушивался к жаворонкам – то-то время-то было! Мигом обрисовалась перед ним широкая улица Марьинского, избушка, внутренность этой избы; ему, неизвестно почему, пришли вдруг на ум черные брови отца, которые то обе вместе подымались и опускались, то подымется сначала одна бровь, а там и другая; он вспомнил потом сестру Машу, вспомнил полоумную тетку Дуню, вспомнил мать – и слезы сами собою закапали на его рубашонку; но, встретив суровый взгляд Верстана, он поспешил их высушить и показал даже вид, что это был пот, а вовсе не слезы.

Пока нищие дошли до Бабурина, наступил уже жар; они вошли в деревню. Постучав, как водится, под каждым окном, что заняло довольно времени, но принесло мало пользы, потому что бабуринские мужики хотя и занимались горшечным производством, но нисколько не были от этого богаче других, нищие решились отдохнуть. Отдохнули; пообедали. Они уже раздумывали, куда бы теперь направить путь, когда случай вывел их из затруднения: хозяин, у которого они остановились, сообщил им, что в двенадцати верстах находится село «Новая Отрада»… впрочем, так господа называют, заметил мужик; в сущности село искони называлось «Старое Пронюхлово»; в этом Пронюхлове завтра празднуется приходский праздник. Такое известие подняло тотчас же на ноги Верстана и его товарищей. Фуфаев предложил, впрочем, переждать зной и отправиться ночью; но Верстан и дядя Мизгирь настояли на своем. Не знаю, лучше ли бы они сделали, если б послушали слепого, во всяком случае можно было не торопиться.

Час спустя после выхода нищих из Бабурина тучи, скоплявшиеся на горизонте, стали выше подыматься, сгущались и, постепенно темнея, разливались все шире и шире по небосклону. Духота между тем делалась нестерпимою. Время от времени пробегал порыв ветра; он вырывался, казалось, из жерла раскаленной печки; наконец ветер поднялся с такою силой, что трудно стало вперед двигаться. Глядя, как пробирались нищие в упор ветру, можно было думать, что они с усилием подымаются в гору или лезут на приступ невидимой какой-нибудь крепости; сила воздуха сказывалась также в полете птиц: они с трудом боролись против течения ветра и, несмотря на пугливое маханье крыльями, почти не двигались в помутившемся небе, но зато как стрелы летели они, лишь только поворачивались хвостом к ветру. В какие-нибудь десять минут окрестность изменилась совершенно; леса приняли сумрачный цвет и зашумели вдалеке, как разъяренное море; макушки дерев рвались, словно в страхе каком-то, и силились как будто убежать от вихрей, которые вырастали вдруг в разных местах и, сверля землю, вертя воронкой придорожную пыль и листья, стремительно носились по полям. Уже с утра раздавались по временам глухие, отдаленные раскаты; они гремели теперь без умолку и приближались; вместе с ними надвигалась и туча, сделавшаяся теперь зловещею, чернильного цвета; точно летела она навстречу. Темнота на земле, а туча на небе с каждой секундой захватывала все больше и больше пространства; слышно было, казалось, как посреди грохота бушевавшего ветра шумела она, комкая нижние слои облаков и сдавливая воздух. Не успели нищие отойти к опушке леса и стать под дерево, она обняла из края в край все небо. На секунду вся природа, как бы пораженная страхом, упала ниц и смолкла… Сверкнула молния, раздался страшный удар грома, за ним последовал другой, сильнее первого… Опять все как бы смолкло; крупные, тяжелые капли дождя зашлепали по дороге, ветер закрутил деревьями, ударил ливень, и гроза заревела как бешеная… Промокнув до костей в первую же минуту, нищие согласились продолжать путь: больше уж ведь не вымокнешь; к тому же не ночи здесь дожидаться. Увязая на каждом шагу, скользя, оступаясь и падая[66], добрались они кое-как к ночи в деревушку, лежавшую на перепутье из Бабурина в Новую Отраду. Не слыша ног под собой, измученные, усталые, как пришли они, так и повалились кто куда попал.

Но неудача такого странствования с лихвою вознаградилась на другой день в Новой Отраде, куда нищие прибыли за час до обедни. Сбор был отменный: пришлось копеек по сорока на брата; но этим не кончилось: господа Новой Отрады, в ознаменование приходского праздника, давали обед своим крестьянам; нищая братия, как водится по обычаю, была приглашена разделить трапезу. Верстан, дядя Мизгирь и Фуфаев так усердно припали к даровой баранине, лапше и каше, что, встав из-за стола, почувствовали себя не в силах идти далее. Так протянули они до вечера; вечером не стоило пускаться в дорогу: они остались ночевать в Новой Отраде.

В продолжение всего этого дня и даже ночью Петя не переставал думать о Мише; ему стало казаться, не хотят ли нищие в самом деле бросить больного мальчика: о нем не было и помину. Он решился бежать в следующую же ночь, если завтрашний день старики не отправятся в Прокислово. Но Петя ошибся в своем предположении: на другое утро ни Верстан, ни дядя Мизгирь не выразили ни малейшего сопротивления, слова даже не сказали, когда Фуфаев намекнул им о четвертаке и об уговоре вернуться к мальчику. Они опять пошли тем же путем. День был чудесный: воздух, освеженный вечернею грозою, приятно щекотал ноздри, дороги провяли – все способствовало к легкой, быстрой ходьбе. Часам к двум пополудни достигли они Бабурина, соснули немножко, перекусили и пошли дальше.

Нет никакого сомнения, что к часам пяти были бы они в Прокислове, если б не встретилось обстоятельство, которое разом изменило их намерение. Верстах в трех от знакомой нам мельницы встретили они бабу.

– Здравствуйте, родимые! – сказала баба, повидимому не обратив даже на них большого внимания.

– Здорово, тетка, коли нечего делать! – отозвался Верстан. Нищие прошли мимо, и баба прошла мимо. Пройдя, однако ж, шагов двадцать, она неожиданно остановилась, повернулась к нищим, которые продолжали подвигаться вперед, с минуту простояла в раздумье и вдруг замахала руками.

– Эй, родимые! Эй! – крикнула она, – эй, дедушка! старичок, а старичок!..

Невнимание «старичка» привело ее, казалось, в сильное волнение; она крикнула еще громче.

– Чего тебе? – спросил издали Верстан.

Он остановился; остановились и другие. При этом баба, суетливо поправив головной платок и продолжая размахивать руками, поспешила нагнать их.

– Слышь, родимые, не ваш ли там мальчик? – вымолвила она, указывая вперед, в ту сторону, где находилось Прокислово. – Не вы ли оставили его там, в деревне-то?..

– А что? – уклончиво спросил Верстан, предупреждая Фуфаева толчком, а дядю Мизгиря и Петю взглядом.

– Поди ты, касатики, что наделали-то! – воскликнула баба, – я только оттедова; поди ты, каких делов наделали!.. ахти! ахти!..

– Ты толком говори, тетка; тебя не разберешь никак. Каких делов наделали? кто? – спросил Верстан, выразительно покашливая и предупреждая товарищей, которые от первого до последнего насторожили слух.

– Кто наделал? Знамо, недобрые люди, касатик… нищие, сказывают… Он, мальчик-то, добре, захворал у них, они его и бросили… и было-то их трое, родимый, вот сколько вас, все едино. Бабу-то добре жаль, касатик, старуху-то: поди ты, как убивается… так и кричит, голосом кричит, касатик…

– Какая там еще баба? – нетерпеливо спросил Верстан.

– А как же! а старуха-то, у которой они мальчика-то оставили! – с живостью подхватила баба, – теперь, я чай, пропадет, сердечная!.. То-то ведь грех какой!.. Весь суд собрался, становой Миколай Миколаич приехал; сказывали, допрос, вишь, какой-то учиняют…

– А что, разве мальчик-то помер? – спросил Верстан, суетливо озираясь на стороны.

– Помер, касатик, то-то и есть что помер! в тот же день, как они его оставили у старухи-то, в тот день и помер…

Известие это произвело на каждого из присутствующих различное действие: Фуфаев, раскрыв белые зрачки, притупленно устремил их в землю и тяжко покрякивал, как будто его били сзади палкой; сморщенное лицо дяди Мизгиря скорчилось и выразило явное беспокойство; Верстан с суровой заботливостью почесал затылок. Что ж касается до Пети, который до того времени впивался глазами в лицо бабы и с тяжким замиранием сердца прислушивался к каждому ее слову, он забыл при этом известии весь страх, внушаемый Верстаном, выпустил палку, закрыл лицо, бросился на межу и зарыдал во весь голос. Верстан выхватил палку из рук остолбенелого Фуфаева и быстро повернулся к Пете; но благоразумие удержало его.