Танго железного сердца - Шимун Врочек

— Уверен, комиссия примет это к сведению, сэр.

Обтекаемый ответ. А лейтенант-то у нас дипломат.

— Что ж, тогда я еще раз говорю: нет.

Кажется, они того и ждали. Лейтенант поднимает руку. Морпехи в мгновение ока вскидывают оружие, целят в нас. Неужели мы с Рокки выглядим такими опасными? Я разглядываю карабины, револьверы, пистолеты…

Прямо большое ограбление банка. Как там было в том вестерне? Очень похоже.

— На вашем месте я бы не торопился, — говорю я.

— Почему?

Ручная бомба падает на настил и катится по нему с жутковатым звуком «вву-у», «вву-у». Вот поэтому. Пятно ржавчины на гладком сером корпусе то появляется, то исчезает. Я слышу всплески. Поднимаю голову — так и есть, морпехи попрыгали в воду. Идиоты, но вполне разумные. Правда, от газа это не спасет…

— Вы что, бомбы никогда не видели? — говорю я.

Щеголь в шляпе стоит на помосте и смотрит на происходящее с интересом. Он-то почему не прыгнул? Смелый?

Щеголь поднимает голову. Светлые глаза.

Надо же. Да ему лет восемнадцать, не больше. Совсем молодой парень.

Я перевожу взгляд и вижу, как морпехи по одному всплывают и выплевывают воду. Лейтенант облеплен кувшинками с ног до головы, чертыхается. А ему идет белое. Поднимает пистолет — с оружия течет вода. Не разорвет при выстреле?

— Джентльмены, — говорю я. — На вашем месте я бы особо не размахивал этими штуками.

Они стоят по горло в воде и смотрят на меня. Ненависть, страх, ярость. Впрочем, я обычно так действую на людей. Ну, я уже привык…

Я не знаю, когда мой характер испортился. Честно.

Да, я сварливый.

Зато теперь, похоже, займемся переговорами.

— Что это? — щеголь присаживается на корточки, поднимает бомбу, начинает разглядывать.

— Газовая граната. У нас таких много.

Блефую, конечно. Это добро еще от бирманцев осталось — но разряженное, слава кальмару. Целые с виду гранаты мы на всякий случай сложили в мешок и утопили в море, где поглубже.

Зато в следующий раз морпехи придут в газовых масках. Стоп. А ведь действительно! Только запаса противогазов у них нет, зуб даю. Значит, если они поверят в газовые бомбы, мы можем выиграть день… или даже два.

Пока я размышляю, морпехи окружают нас с Рокки. Решили взять в заложники?

За моей спиной — низкое угрожающее рычание. Ну вот.

Морпехи заметно нервничают, бросают взгляды по сторонам. Потом они видят Киклопа. И начинают пятиться.

Лейтенант не находит ничего умнее, чем спросить:

— Почему обезьяна в очках?

Мне всегда казалось, что морпехи проходят специальное обучение — как правильно выглядеть идиотом. Этот точно был лучшим на курсе.

— Потому, — объясняю я терпеливо. — Очки нужны ей для чтения.

У лейтенанта глаза становятся по чайнику. Но мне уже не до него. У меня вопрос поинтереснее: почему обезьяна надела именно мои очки? Что, Киклоп своих найти не смог?

Вообще, хороший вопрос. Злободневный.

На свете вообще многое зависит от хорошо поставленного вопроса.

Например: почему Киклоп носит очки, если у него только один глаз?

Отвечаю: потому.

Глупее обезьяны в очках, по-моему, выглядит только обезьяна в монокле.

Киклоп на самом деле — огромная горилла. Вес за двести килограммов, длина тела два метра. Точнее он: Gorilla gorilla gorilla. Это Киклоп мне сам сказал. Серьезно, так и есть. По научной классификации.

Какая-то там западная береговая горилла, что ли?

Забыл.

Все-таки удивительно емкая штука, эта латынь.

— Э-э-э, — ворчит Киклоп. Что означает: внимание! Он стоит у края причала, опираясь на кулаки — огромный, черный. С угрюмым взглядом сквозь очки.

Морпехи молчат — надеюсь, в восхищении.

А я думаю: какого черта он вылез?

Вообще-то, расчет был на психическое воздействие, а не на цирковой номер.

Надеюсь, Киклоп любит давать автографы.

Я говорю:

— Ты опять надел мои очки? Ну-ка, дай сюда.

Забираю очки и цепляю на нос.

Мир становится четче. Потом я поворачиваюсь к обалдевшим морпехам. Лица у них выразительные, однако.

— Вы что, обезьяны никогда не видели?

— Блин, — лейтенант выражает общее мнение морской пехоты. Жестом приказывает опустить оружие. На сегодня все, похоже. Когда Киклоп ворчит — зрелище устрашающее. Порычав как следует (люди вздрагивают при каждой звуке) и показав зубы, он уходит в кусты. Огромный самец с серебряной спиной.

Парень в шляпе смотрит на меня и говорит:

— Вы действительно адмирал?

Я пожимаю плечами.

— Меня так называют. Вообще-то Его Величество сделал меня шаутбенахтом.

— Кем-кем? — говорит он.

— Шаут-бе-нахт, — повторяю по слогам. — Смотрящий-ночью. Самый младший из адмиралов. Примерно соответствует британскому контр-адмиралу. Впрочем, это все мелочи… Чем могу помочь, лейтенант?

Йорк смотрит на меня с досадой.

— До завтра, — говорит он.

— И вам счастливой дороги, лейтенант.

— Я говорю, — он пытается придать своему голосу стальную жесткость, — даю вам время подумать, адмирал — до завтрашнего утра. Иначе…

— И вам спокойной ночи, — отвечаю безмятежно.

Лейтенант скрипит зубами, но делать нечего — возвращается обратно к катеру. Морпехи тащатся за ним, как побитые собаки. Мокрые и злые.

— А здорово вы его обломали, — говорит парень в шляпе. — Со мной так не получится.

И уходит.

Кто ты, мальчик?

Война — это драка больших обезьян. Зато на нашей стороне — самая умная.

Киклоп ворчит, глядя на меня. Когда-то он выучил язык глухонемых, созданный аббатом де Л’Эпи. И мне пришлось научиться. Правда, обезьяньи пальцы не слишком приспособлены для жестов — так что половина сказанного от меня ускользает.

Вот сейчас он, например, ругается.

А я делаю вид, что не понимаю.

Тоже выход.

— Мы, кажется, договорились, что действуем по плану? — говорю я. — Почему ты вообще вылез? Что? Не понимаю. Нет, не понимаю.

Он взревывает и берется за перо. Огромные черные пальцы обхватывают свинцовый карандаш. Завораживающее зрелище.

«Тебя собирались взять в заложники» — пишет он.

Это ничего, что одноглазый. Киклоп единственным глазом видит больше, чем многие люди — двумя.

— И что?

«Идиот!»

Прежде, чем мы успеваем как следует поругаться, вбегает запыхавшийся вестовой. Клацают металлические пальцы — отдает честь.

— Адмирал, сэр!

— Да, Рокки. Что там?

Он пытается отдышаться.

— Обри… вернулся.

Речная канонерская лодка проекта 247, самая маленькая из всех, что строились в Кето, покачивается у причала. Длина ее от носа до кормы всего двадцать пять метров. Такие лодки придавали в помощь морской пехоте, чтобы умиротворять дикарей. Канонерки поднимались по течению реки, неся артиллерийский огонь и дары цивилизации.

Да, канонерка маленькая. Почти яхта.

Но что интересно, у неё днище не плоское, как у парохода, а вполне себе мореходное…

Свежеокрашенные борта блестят новенькой белой краской. И немного желтой — потому что белой нам не хватило. Труба выкрашена в черный с желтой полосой.

Называется «Селедка». А что? По-моему, вполне героическое имя.

— Канонерка на ходу. Машины, — Обри вытирает тряпкой черные от солидола руки — безуспешно. — Котлы вполне рабочие. Я там покопался чуток, еще побегают. Но вот цилиндры… Низкого давления еще ничего, а вот высокого… м-да. — он вздыхает. — Адмирал, я начинаю думать, что это самоубийство.

Я хмыкаю.

— Ты и раньше думал, что самоубийство. Что там с цилиндром?

— Пойдем, покажу.

На палубе суетится команда механиков. Все, кого мы смогли для этого дела найти. В поселении около ста пятидесяти человек, а понимающих в технике — раз, два и обчелся. И еще Обри, некогда младший судовой инженер-механик.

А канонерка старенькая. Ей уже больше тридцати лет. То, что она до сих пор на плаву — вообще чудо. Ну, и старания Обри.

Спрыгиваю на палубу. Из четырех пушек две уцелели. Ага, хорошо.

— Аккуратней, не провались, — говорит Обри. Жарко, по его лбу струится пот. Обри сдвигает на затылок черную инженерную фуражку. — Доски прогнили.

Это особое ощущение — снова стоять на палубе боевого корабля. Пусть даже такого маленького, как «Селедка». Пусть даже такого древнего.

Крышка люка в потеках ржавчины. Спускаемся в машинное. Здесь пахнет сыростью и металлом. А еще какими-то водорослями.

Обри поднимает фонарь.

— Смотри.

— Где?

Надеваю очки. И присвистываю.

Цилиндр высокого давления. По отполированному металлу идет тоненькая, едва заметная линия. Словно волосок прилип.

Будущая трещина.

— Вот и думай, — говорит Обри.

Туман стелется над водой. Солнце уже проглядывает сквозь него, играет на сонной воде. Тихие плески — рыба. Туман сворачивается кольцами, как белесый обезьяний хвост, сочится над заливом вкрадчиво, по-змеиному. Запутавшись в береговых зарослях, свисает низко над водой. Утро.