Удача – это женщина - Элизабет Адлер

Фрэнси с удивлением посмотрела на Лаи Цина:

— Это договор на аренду земли в Гонконге. Но здесь указано, что арендный договор был продан компанией Мон Ву Ланд господину Хуангу Ву.

Лаи Цин кивнул:

— Хуанг Ву был дедушкой Чанг Ву. Когда он умер, земля перешла в собственность Чанг Ву, а теперь она моя. Вот его письмо, свидетельствующее, что участок принадлежит мне.

Он протянул ей другой листок, но текст был написан по-китайски, и она вернула листок назад.

— Ты должен перевести мне, что тут написано.

Лаи Цин подержал бумагу на расстоянии вытянутой руки от глаз, откашлялся и дернул ногой. Через минуту он отрицательно помотал головой и уставился в пол в некотором замешательстве. Потом скорбным голосом изрек:

— Сестренка, моей сокровенной печалью является то, что моя не научилась писать и читать.

Фрэнси вспыхнула — сама того не желая, она унизила его, заставила «потерять лицо», хотя постепенно стала уже понимать, сколь важен для китайцев покров уважения и вежливости в каждом деле.

— Прошу меня извинить, — пробормотала она смущенно. Лаи Цин пожал плечами, и его лицо вновь приобрело бесстрастное выражение.

— Моя семья была бедная. Среди нас никто не ходил в школу. Не было денег и времени, чтобы учиться. Моя знает только цифры. Моя пошла работать, когда моя было только четыре года, и моя работала на плантациях, где росли тутовые деревья, мы собирали листья тутового дерева и укладывали их в тюки. Моя еще работала на рисовом поле и помогала высаживать новые ростки, а также моя работала на ферме, где разводили уток. Фермой владел деревенский богатей. Мне всегда хотелось посеять что-нибудь дельное в собственной голове, а не на поле, но судьба не захотела, чтобы моя училась. Нас было семь сыновей и одна дочь, и мы все должны были работать. Если бы мы не работали, мы бы умерли от голода, — тут Лаи Цин вздохнул. — А теперь мне больше тридцати, и моя все еще бедная, как моя была в четыре года. Такова судьба, сестренка. Она не хочет, чтобы Лаи Цин учился и стал великим человеком.

— Нет, это не так, — искренне возразила Фрэнси. — Ты еще можешь стать великим человеком, и уж куда более великим, чем этот ваш сельский феодал. И ты будешь учиться! Я сама научу тебя читать и писать.

Он печально улыбнулся ей через стол, на котором чадила свеча.

— Моя сам был такой, как ты, когда молодой, — мягко проговорил китаец, — молодой и полный глупых надежд. Сейчас моя старше и умнее, и моя говорит себе: Лаи Цин, ты неграмотный игрок в азартные игры. И в этом твоя судьба.

Он устроился на полу рядом с Фрэнси и продолжал рассказывать:

— Моя не такой, как другие китайцы из Сан-Франциско. Они приехали из Той-Шаня. Моя деревня находится в провинции Ан-Вей. На берегах Янцзы, которую мы зовем Та-Чианг, что значит «Великая река», потому что она — ворота Китая и его главный путь. Она начинается в горах Тибета и кружит вокруг его высочайших гор и глубоких пропастей, направляя свои воды на восток, через великие равнины к Шанхаю и дальше в Китайское море. Каждый год, после муссонных дождей, она поднимается и выходит из берегов. Иногда она разливается так широко, что ее воды доходят и до нашей деревни. Тогда Великая река пожирает наш урожай, и в такие годы беда приходит в каждый дом, потому что у людей нет ни пищи, ни денег. Моя деревня была очень бедная. Вся земля принадлежала помещику, а крестьяне ее обрабатывали. Наши дома сделаны из желтой глины, из которой мы формуем кирпичи. В каждом хозяйстве есть внутренний дворик, который образуется деревянными галереями, служащими для того, чтобы люди могли ходить из комнаты в комнату. Еще в хозяйстве имеется кухонька на первом этаже, где собираются женщины, чтобы готовить пищу, и глубокий колодец, откуда берут воду. На коньках крыш обычно помещают разных деревянных летучих мышей, покрытых красным лаком. Говорят, они отгоняют беду, хотя до сих пор трудно понять, отчего люди верят в эти деревяшки, пережив столько голодных и бедных лет.

Лаи Цин замолчал. Он достал откуда-то из угла трубку, напоминающую кальян, и зажег ее от свечи. Потом с удовольствием затянулся. Фрэнси терпеливо ждала, когда он покурит и продолжит свое повествование.

— Окна в наших домах затягивают рисовой бумагой, — наконец снова заговорил Лаи Цин. — И я помню, как бумага трепетала, когда начинали дуть зимние ветры, выстуживая маленькую комнатку с единственной маленькой железной печкой, вокруг которой зимой собирались все домочадцы. Зато летом в наших комнатках было не продохнуть от жары. Семья у нас была большая — отец, его вторая жена, наложница и десять человек детей, правда, трое из них умерли еще в детстве. Двое уже от рождения были не жильцы, зато маленький Чен, мой любимец, получился вполне удачным, здоровым мальчиком — круглолицым, темноглазым и очень веселым. Ему уже исполнилось три годика, и он вел себя вполне самостоятельно, хотя я и присматривал за ним. Я брал его с собой, когда отправлялся работать на рисовое поле, делился с ним последним куском лепешки, поскольку мой братик рос очень прожорливым ребенком, и по ночам согревал его своим телом, если ночи были холодные. А потом он внезапно заболел лихорадкой, которую подцепил, играя в заболоченной низине у реки, и в течение одного дня его не стало.

Мой отец сообщил о смерти ребенка деревенским старейшинам, и на следующую ночь они явились с корзинкой и унесли маленький трупик. Хотя мне и не разрешали, но я побежал за ними. Слезы жалости бежали по моим щекам, но я не осмеливался громко реветь — старейшины говорили, что Чен умер слишком юным и душа его еще не сформировалась, оттого и печалиться его близким не следует. Они даже не стали его хоронить, а просто положили в корзине в специальную ямку у корней дерева, чтобы птицы и собаки пожрали его плоть и таким образом вернули его земную оболочку Матери-земле. Я знал, что старейшины должны были вернуться в деревню перед восходом солнца, поэтому подождал, пока они ушли, и открыл корзинку. Я целовал его славное личико и прощался с ним. В этот момент послышался шорох крыльев больших хищных птиц, а кустарник неподалеку зашевелился, потому что дикие собаки уже подбирались к своей добыче. Я испугался и побежал назад в деревню. По существовавшему обычаю, мои близкие никогда больше не упоминали его имени.

Он опять замолчал. Аккуратно выбил из кальяна пепел и посмотрел на Фрэнси:

— Моя еще ни разу никому об этом не рассказывала, — задумчиво проговорил он. — Вся моя жизнь заперта внутри меня на ключ, слова выбиты на каменных плитах, окружающих мое сердце, а воспоминания ранят, словно острый меч. — Он покачал головой, — Лучше не говорить о подобных вещах и не вспоминать о них.