Письма. Часть 2 - Марина Цветаева

С<ергей> Я<ковлевич> слава Богу уехал, сейчас в Ardиch’e около Bаланса[680] в деревне, ловит раков. Пробудем сколько денег хватит, часть пребывания нам подарили.

Что с Вбшим летом?

Обнимаю

МЦ.

21-го авг<уста> 1931 г.

Meudon (S. et О.)

2, Av<enue> Jearme d'Arc

Дорогая Саломея!

Где Вы и что Вы? Можно Вас попросить об иждивении?

В жизни Д<митрия> П<етровича> есть новость, которую Вы наверное уже знаете — давно готовилась: семейного порядка.[681]

Пасу Мура по холодным пастбищам Медона и когда могу пишу.

Целую Вас, напишите о себе.

МЦ.

Медон, 7-го сен<тя6ря> 1931 г.

Дорогая Саломея!

Сердечное (и как всегда — запоздалое) спасибо..[682]

А Вы знаете что написано на могиле Рильке?[683]

Rose! о reinster Widerspruch! Lust

Niemandes Schlaf zu sein unter so viel Lidern!

Rose! о pure contradiction! Joie

Voluptй

De n'кtre le sommeil de personne sous tant de paupiиres!

Правда похоже на персидское: и роза, и краткость, и смысл.

Пишу хорошие стихи, свидимся почитаю.

Из интересных встреч — приезжий художник из России, мой тамошний четырехвстречный друг (он считал, я — нет), кстати товарищ по школе живописи Маяковского и Пастернака, много рассказывал.

Мои внешние дела ужасны: 1-го терм — 1200 фр<анков>, и у меня ничего, ибо с Мулодцем (французским» в Commerc’e сорвалось, а очередной № Воли России с моей прозой о Мандельштаме (3 листа — 750 фр. просто не выходит, и возможно что не выйдет вовсе.

С<ергей> Я<ковлевич> тщетно ищет места. — Не в Россию же мне ехать?! где меня раз (на радостях!) и — два! — упекут. Я там не уцелею, ибо негодование — моя страсть (а есть на что!)

Саломея милая, у Вас нет последнего № N<ouvelle> R<evue> F<ranзaise> с исповедью Мирского?[684] Если да — пришлите, мне он необходим хотя бы на час.

Вера[685] разошлась с П<етром> П<етровичем> и сейчас где-то на Юге, у сестры Д<митрия> П<етровича>, куда уехал и он. У меня по поводу всего этого — свои мысли, невеселые.

Аля в Бретани, лето у меня каторжноватое, весь день либо черная работа, либо гулянье с Муром по дождю под непрерывный аккомпанемент его рассуждений об автомобиле (-билях) — марках, скоростях и пр. Обскакал свой шестилетний возраст (в ненавистном мне направлении) на 10 лет, надеюсь, что к 16-ти — пройдет (выговорится! ибо не молчит ни секунды — и все об одном!)

Целую Вас, иждивение получила, спасибо за все.

М.

Meudon (S. et O.)

10-го сентября 1931 г.

2, Av<enue> Jeanne d’Arc

Дорогая Саломея,

Наши письма — как часто — разминулись (встретились). А сейчас пишу Вам вот по какому делу: приехал из Берлина — работать в Париже — известный в России художник Синезубов[686] (ряд картин в Третьяковке и в петербургском Музее бывш<ем> Алекс<андра> III), преподаватель Вхутемаса (московское) Училище Жив<описи> и Ваяния) — вообще guelgu’un.[687] Я его хорошо знаю с России.

И вот, французы приписали ему в паспорте «sans possibilitй de renouvellement»[688] визу, к<отор>ая истекает 20-го Октября. Он в отчаянии, ему сейчас 38 лет — и с 18-ти рвался в Париж. Я его хорошо знаю, он никакой не большевик, просто художник, и — страстный художник.

Из разговоров выяснилось, что ему принадлежит последний портрет Татьяны Федоровны Скрябиной, сестры Шлецера, портрет которой он тогда же в Москве (1921 г.) подарил Марин Александровне Шлецер, матери Татьяны и Бориса Федоровичей, она должна это помнить, но Б<орис> Ф<едорович> может этого не знать. (Т<атьяну> Ф<едоровну> писал уже умершей.) Не помог ли бы ему Б<орис> Ф<едорович> с визой? И — может ли? Если ли у него связи с французами? Наверное же?

Его мать тогда предлагала Синезубову за портрет деньги и любую вещь на выбор, — он конечно ничего не взял.

Он — абсолютно-благороден, я за него ручаюсь во всех отношениях. Ему необходимо помочь.

Так вот: не сообщите ли Вы мне адрес Б<ориса> Ф<едоровича> и не поддержите ли моей просьбы? Вас он ценит и любит, а Вы мне верите.

Столько бед вокруг, милая Саломея, что забываешь о своих.

Целую Вас.

МЦ.

16-го сентября 1931 г.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Дорогая Саломея,

Прежде всего — в ответ на Ваше «и совсем не чувствую себя счастливой» —

На свете счастья нет, но есть покой и воля[689]

— воля, которую я, кстати, всегда понимала как волю волевую, а не как волю-свободу, как, нужно думать, понимал сам Пушкин — и которой тоже нет.

Во-вторых: милая Саломея, ну и зверски же Вы молоды и зверски же счастливы, чтобы этот порядок вещей: совсем не чувствовать себя счастливым — чувствовать непорядком вещей!

Очень Вас люблю и — чту, если не гораздо больше, то (у меня) гораздо реже: Вы мне бесконечно-нравитесь. (Лестно — на шестом году знакомства?)

Но — в чем дело с не-совсем-счастьем или совсем-не-счастливостью?

От души хочу Вас видеть — и давно, но — дела у нас сейчас (и давно!) такие, что нет ни на что, живем заемами (займами?) в 5 и 10 фр., в городе я не бываю никогда, предоставляя прогонные С<ергею> Я<ковлевичу>, которому нужнее — ибо ищет работы и должен видеть людей.

Это не намек на иждивение, дорогая Саломея, наоборот: хочу просить Вас не давать мне его до 1-го, а 1-го выдать сразу за сентябрь и за будущий Октябрь, чтобы было основание к терму (1-го — 1200 фр.), к<оторого> мы иначе никогда не выплатим.

Надеялась на Commerce (франц<узский> Мулодец) и на Волю России (История одного посвящения) — Commerce не взял, а В<оля> России встала — и сдвинется ли? Дело в том, что печатай я то, что пишу — мы приблизительно могли бы жить. Но меня не печатают нигде — что же мне делать?!

Нынче утром послала на Ваш адр<ес> письмо Мочульскому с вот какой просьбой: он друг переводчика Шюзвиля, а Шюзвиль участник некоего из<дательст>ва Bossard и кроме того знал меня 14-летней гимназисткой в Москве (я тогда писала французские стихи, а Шюзвиль — кажется — русские), словом Шюзвиль всячески ко мне расположен, но к сожалению «трусоват был Ваня (Jean Chuzeville!) бедный»,[690] боится «новых» стихов, — так вот мне нужно, чтобы Мочульский замолвил слово за моего Мулодца, напирал не на его левизну, а народность (эпичность). Я сейчас обращаюсь за помощью ко всем, есть даже целый план моего спасения (NB! я как тот утопающий, который с берега смотрел как его же спасают — честное слово! полное раздвоение личности) — С<ергей> Я<ковлевич> Вам этот план сообщит, ему вообще очень хочется и нужно с Вами повидаться — сообщите когда.

А с Д<митрием> П<авловичем> угадали — кажется женится и (пока что) на Вере, во всяком случае С<увчин>ские разошлись и В<ера> у сестры Д<митрия> П<авловича> где-то на юге.

Пишу хорошие стихи.

До свидания, дорогая Саломея, жду ответа: согласны ли с иждивением и — когда можно будет С<ергею> Я<ковлевичу> Вас повидать.

В пятницу у меня будет Синезубов, передам ему все относительно Vogel’я[691] и паспорта, огромное спасибо. Вы его спасаете.

Целую Вас.

МЦ.

30-го сент<ября> 1931 г.

Дорогая Саломея,

Завтра (1-го) у нас терм, но у нас отсрочка на еще несколько дней. Если можете прислать иждивение — ния (сентябрь и октябрь) до 5-го, буду Вам бесконечно-благодарна. Очередная консьержка ушла и получает сама хозяйка, а с ней лишний раз встречаться — омерзение.

Вернулась из Бретани Аля с множеством зарисовок, гораздо лучше тех, что Вы видели на стене. Заставляет лизать все свои вещи (вплоть до чемодана), чтобы (мне) почувствовать, какое море соленое.

Дела наши хуже нельзя.

Да! я тогда по-настоящему и не поблагодарила Вас за те сто фр<анков>, только с жадностью их забрала. — Спасибо огромное.

До свидания, целую Вас.

МЦ.

Meudon (S. et О.)

Av<enue> Jeanne d'Arc

30-го сент<ября> 1931 г.

Нынче иду с Синезубовым к Вожелю.

Медон, 8-го Октября 1931 г.,

сегодня имянины С<ергея> Я<ковлевича>, а он в постели, в гриппе

Дорогая Саломея,

Огромное спасибо за иждивение, — терм с Божьей и Вашей помощью с плеч сбыли.