Законы границы - Хавьер Серкас

избивать меня перед другими заключенными? Они набросились на меня в камере, где никто не видел, а я просто защищался». «Сколько их было?» — поинтересовался я. «Четверо, — ответил Сарко и назвал их имена. Потом, указав на бумаги, лежавшие передо мной на столе, добавил: — Это те самые, написавшие на меня заявление». Я кивнул и спросил: «А остальные надзиратели? Они видели, как те четверо избивали тебя? Кто-нибудь из них мог бы свидетельствовать в твою пользу?» Сарко пощелкал языком и задумался, поглаживая свои впалые, плохо выбритые щеки. «Когда, черт возьми, ты видел, чтобы один тюремщик свидетельствовал против другого? — усмехнулся он. — В общем, слушай, Гафитас, если ты станешь моим адвокатом, то должен кое-что уяснить. В первую очередь то, что в тюрьме все стремятся давить меня, и больше всего — сами тюремщики. Все долбаные тюремщики из всех долбаных тюрем. И здешние тоже. Усек?» Я промолчал, и Сарко продолжил: «Знаешь, что я тебе скажу? Они правы: на их месте я тоже давил меня». Я перебил его и, разыграв непонимание, спросил, почему они хотели давить его. «Потому что я их всегда давил. — ответил Сарко. — Они знают, что я и дальше собираюсь давить их. Поэтому они устраивают мне такие проблемы, как в «Бриансе», только на сей раз у них ничего не получится. Да или нет, Гафитас?»

Я промолчал, но мне было известно, что его слова отчасти заключали в себе истину. Репутация у Сарко в тюрьмах была хуже некуда, и не только из-за ненависти, порожденной его славой и связанными с этим привилегиями. Многие годы он обличал и поносил служителей тюрем в своих книгах, документальных фильмах и интервью, называя их фашистами и обвиняя в пытках. Во время тюремных заварушек неоднократно устраивал с ними ожесточенные потасовки и брал в заложники многих из них. Кроме того, где бы Сарко ни находился, он неизменно был головной болью для администрации: требовалось всегда быть начеку и следить за каждым его шагом, а также обращаться с ним с максимальной осторожностью. Однако это не помогало избежать его постоянных жалоб на нарушение прав и заявлений в различные инстанции. В результате, как только Сарко поступал в какую-либо тюрьму, все надзиратели будто устраивали заговор, чтобы сделать его жизнь невыносимой. «Да или нет, Гафитас?» — произнес Сарко. Я ответил жестом, означавшим, что сделаю все, что в моих силах. Это, казалось, вполне устроило его, и он, словно давая мне добро на дальнейшие действия, добавил: «Ладно, а теперь объясни мне, как ты собираешься это сделать».

Я изложил ему стратегию защиты, разработанную мной накануне. Сарко она не понравилась, и мы принялись спорить. Не стану вдаваться в подробности — в этом нет необходимости. Однако есть одна деталь, заслуживающая упоминания: я смутно уловил ее в начале нашего спора, а к его окончанию она приобрела уже вполне четкие очертания. Эта деталь состояла в том, что в поведении Сарко было нечто крайне противоречивое. С одной стороны, он — так же, как Тере в моем кабинете — с самого начала искал моего расположения и обращался со мной как с другом. Как и Тере, называл меня Гафитасом, намекая на нашу старую дружбу. Как и Тере, поправлял меня каждый раз, когда я называл его Сарко, и просил звать его Антонио, словно заявляя о том, что он человек из плоти и крови, а не легенда, личность, а не персонаж.

А с другой стороны, в Сарко чувствовалось желание установить между нами дистанцию, воздвигнуть барьер тщеславия. В определенный момент — когда мы заговорили о предстоящем суде и начали обсуждать необходимые для защиты документы — что-то вдруг изменилось, и я заметил, что Сарко уже не хотел, чтобы я воспринимал его как обычного заключенного. Я почувствовал, что он жаждал дать мне понять, что у меня никогда не было и не будет больше такого клиента, как он, и, будучи человеком из плоти и крови, он продолжал оставаться легендой. Сарко не только пытался проверять мое знание законов и спорил со мной по поводу юридических тонкостей, процитировав даже пару раз Уголовный кодекс (в обоих случая, кстати, ошибочно); это лишь показалось мне забавным и не слишком удивило: я знал, что он любил проделывать подобное перед адвокатами. Меня поразили его высокомерие, заносчивость, презрительная нетерпеливость, раздраженное самодовольство его комментариев. Прежний Сарко не был заносчивым и высокомерным. Поскольку мне всегда казалось, что за высокомерием скрывается чувство неполноценности, я интерпретировал это изменение как явный симптом того, что нынешний Сарко в глубине души ощущал себя беспомощным. Также я истолковал как признак внутренней слабости или неуверенности то, что он с таким напором демонстрировал представление о своей исключительности, о своем особом статусе в тюрьме и о возможности содействия со стороны высших чиновников тюремного ведомства. Ведь человек, осознающий свою силу, не нуждается в ее демонстрации. «Ты уже общался с моим другом Пере Прада?» — спросил Сарко, как только мы начали обсуждать его защиту. «С кем?» «С моим другом Пере Прада!» — повторил Сарко с таким видом, будто не мог поверить, что я не знаю, о ком он говорит. И я вспомнил: Прада являлся главой пенитенциарного ведомства Каталонии — тем самым, который, как накануне сообщила мне Тере, проявил к Сарко интерес и посодействовал его переводу в Жирону. «Нет», — признался я. «Так чего ты тянешь, черт возьми! — крикнул Сарко. — Пере не особо вникает в дела, но он тут главный. Я его очаровал, и он готов плясать под мою дудку. Позвони ему, и он тебе скажет, что нужно сделать». В общем, таково было главное противоречие, бросившееся мне в глаза в тот первый день: Сарко хотел и не хотел по-прежнему быть Сарко, хотел и не хотел нести за собой дальше свою легенду, со своим мифом и прозвищем; он хотел быть личностью, а не персонажем и в то же время хотел оставаться и персонажем. Ничто из того, что я слышал от Сарко с того дня, и никакие его поступки не опровергли в моих глазах это противоречие и не дали мне основание думать, что ему удалось справиться с этим. Иногда мне кажется, что именно это противоречие и убило Сарко.

После разговора мы с Сарко поднялись, собираясь уходить: он — чтобы вернуться в камеру, а я — в свой офис или домой. Неожиданно я услышал: «Эй, Гафитас!» Я обернулся. Сарко смотрел на меня с противоположного конца комнаты, держась за ручку приоткрытой двери. «Я