Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

На четвертый день я справился с заданием. Дядя Олексан посмотрел на мои ноги и усмехнулся:

— Закончил? Ладно, так тому и быть… А сейчас валяй к речке, приведи в порядок свои сапожки. Чтоб чистые были! Дерево тоже чистоту уважает, это запомни… После обеда начни доски строгать.

Легко сказать: начни!

С грехом пополам выстрогал первую доску. Дядя Олексан повертел ее в руках, рассматривал, щуря один глаз, затем в сердцах швырнул в сторону.

— Дрянь работа! — сказал он, нахмурясь. — Эх, Олешка, из школы-то тебя безрукого выпустили! Десять лет человека учили, а не научили, что всякое дерево надо по слою строгать. Это все равно, что кошку по шерсти гладить. Попробуй-ка против шерсти — цапнет она тебя коготками! Так же и дерево… Запомни, Олешка: всякий предмет свой секрет имеет, взять хотя бы ту же досочку. Возьмешься за нее не с того конца — она тебе не поддастся: треснет. А разгадаешь секрет — сама в руки пойдет… Ты погляди на свою работу: досочка твоя в занозах да заусеницах, точно ежик какой. Из такой кормушки корова пить-есть не станет, хоть ты под хвост ей кланяйся!

Часовой со стороны прислушался к разговору, бочком подошел ближе, хохотнул по привычке:

— Ха-ха, насчет хвоста ты верно сказал, Олексан Иванович!.. Было со мной такое: родители взяли с собой на покос, дали литовочку — коси! У людей сзади ровненько остается, а у меня — с загривочком. Родитель и заметь это, прости господи! С тебя, говорит, штаны за такое дело полагается спустить да голым задом посадить! Было такое, было.

Дядя Олексан недовольно оборвал его.

— Язык у тебя, Иван, без узды! Парня надо к делу приучать, а ты со сказочками. Небось мальцом тебя ложку держать учили? А тут дело сурьезное…

Обрадовался я доброй поддержке дяди Олексана! Какой он все-таки правильный человек, прямой, с открытым сердцем. С каждым днем он нравится мне все больше. К месту похвалит, вовремя подправит, а если нужно — всегда оградит от насмешек. И старик Парамон Евсеич по сердцу мне, но дядя Олексан по сравнению с ним совершенно другой человек, и я уверен: он ни за что не промолчал бы на суде, если бы знал о Беляеве столько, сколько знает старик Парамон.

…Дальше дело пошло лучше. Взяв доску, я сначала тщательно смотрю, в каком направлении ее строгать, затем аккуратно закрепляю на верстаке, поплевав на руки, берусь за струг, и вжик! — тоненькая стружка змейкой вылетает из-под моих рук. На доске остается свежая чистая дорожка. "Жив-вжик!.. Жив-вжик!.." С каждым ходом струга дорожка ширится, и вот, наконец, вся доска сверкает желтоватой белизной. Для верности провожу по ней ладонью — она совершенно гладкая, точно отполированная, ни единой щербатинки! А вокруг меня пенится целое озеро стружки, она шуршит под ногами, праздничным новогодним серпантином обвивает мои руки, от нее исходит приятный, щекочущий запах свежего леса. Дядя Олексан с серьезным лицом уверяет, что должность плотника и столяра является самой благородной и полезной для здоровья, потому что всякое дерево выделяет кислород, и воздух через это всегда чистый. Я, конечно, знаю, что кислород выделяют только живые деревья, но разуверять дядю Олексана не хочется: очень уж приятный, волнующий запах смолы и еще чего-то идет от свежей стружки. Кто знает, может, в самом деле из-под моего струга невидимыми струями бьют роднички настоящего, живительного кислорода!..

Дядя Олексан по "шаблону" обрезает обстроганные доски, Часовой гвоздями сколачивает кормушки. Их уже Яного, они штабелями высятся под навесом. По маленькому конвейеру проходит каждая из них, и начало этому конвейеру — в моих руках!..

— Шабаш, ребятки! Перекурим это дело, — объявляет дядя Олексан, стряхивает с колен мелкую стружку и тянется за кисетом. Часовой придвигается ближе к нему, отрывает от газеты лоскут с ладонь и крупной щепотью достает из чужого кисета махорку. Уже больше недели мы работаем втроем, и не было случая, чтоб Часовой имел свое курево — он из породы "вечных стрелков". Дядя Олексан незлобиво смеется:

— Ну и здоровые же ты крутишь из чужого, Иван! Гляди, чахотку схватишь… Хм, интересная это штука: нормальный человек вряд ли попросит у другого гривенник, а вот с куревом вошло в привычку: "Дай закурить!" и точка! Это я не из скупости, просто к слову пришлось. Табак — он на свете самый бессовестный товар.

— А ей-богу, верно! — задохнувшись едкой "моршанской" махоркой, поддакивает Часовой. — Копейку не попросишь, а табачок — очень даже просто…

— Теперь ты мне другое скажи, Иван: как это ты табачным зельем балуешься, если оно богом запрещено?

Вопрос застает Часового врасплох, он мнется, мелко смеется, без нужды слюнявит цигарку и отвечает совсем не по существу вопроса:

— Оха-ха, Олексан, ты скажешь!.. А я… что я? Хоть и курю, а бога понимаю. Как же, как же!.. Без бога, как говорится, до порога, а дальше — закрыта дорога! Курить — кури, только с богом не дури. Истинно так!

— Эх, Иван, твоим бы языком мед лизать! Правду говорят, что возле святых черти водятся… Соври-ка лучше, как ты в войну наших баб в православную веру обращал. Как ты, совсем монахом заделался или мужскую веру держал?

В хорошем настроении дядя Олексан всегда принимается донимать Часового расспросами о его "монашеской" жизни. Часовой поначалу отнекивается, хмурится, но, припертый к стене, сдается. Дядя Олексан от души хохочет, ударяя себя по коленкам:

— Во, монах-то, а! Люди воевали, кровь проливали, а ты, выходит, с бабами молился о победе? Петух своих кур учил бога понимать, ха-ха!.. Ну, шельма! Твое счастье, Иван: народ наш сердцем отходчивый. Шлепнуть бы тебя хорошенько, а люди простили! Да-а, отходчивы мы уж очень… Божий человек! Знаю я вашу братию… В городе тетка моя живет, без бога муху не обидит. Точная твоя копия, Иван, одна только разница — в юбке ходит… Случилось мне в город поехать — протез заказывать в мастерской. Знакомых у меня там нет, в гостинице переполнено, пришлось к тетке тащиться. В дом она меня впустила, а руки не подала: ты, говорит, грешный человек, табак куришь, вино пьешь. Ну, думаю, это еще куда ни шло, обниматься с тобой у меня особой охоты тоже нету… А тут к ней как раз пришли гости — древние старушки. Что там началось! Тетка с ними обнимается, целуется, плачут на радостях, а потом разом бухнулись на колени и ну давай молиться. Эге, думаю, угодил я в старушечий рай! Взял свою котомку и смотался, на вокзале ночь ночевал, на голой скамье провалялся. Вот он и есть, портрет ваш богомольный!

Боталов начинает волноваться, теребит бородку, брызгая слюной, доказывает свое. Дядя Олексан посмеивается:

— Э-э, не говори! Знаем мы вас, были вы у нас, после вас не стало самовара у нас! Без мыла лезете!

— Напраслину возводишь, Олексан, зря человека обижаешь!

— Хо, таких обидишь!

Затем он окончательно кладет Часового на лопатки:

— Как же так получилось, что твой бог позволил немецкому фугасу швырнуть тебя к черту в зубы? Выходит, богу все одно, есть ты на земле, или вовсе нет тебя! А, Иван?

Перед этим вопросом Часовой пасует и старается незаметно свести неприятный разговор на другое:

— Эхе-хе, всякое может с человеком случиться… Живем на божьем свете, землю толчем, грехами обзаводимся. Жить бы человеку при своем месте, тихо да мирно…

— "На своем месте"! — подхватывает дядя Олексан. — Ишь, чего захотел! Всякая жизнь бывает. Вот, например, есть такая ракушка, она имеет свойство зарываться в песок и живет таким манером двести лет. Вот это по-твоему, Иван! Согласен двести лет дрыхнуть, а? Всякая жизнь бывает на земле, а только человек ищет, где ему беспокойнее. Ершистый он, наш брат человек!

Спорить они могут без конца. Я постепенно теряю нить разговора и начинаю думать о своем. Приходит на ум привычный вопрос, он вытесняет все остальное: "Рая, милая Рая! Где ты? Почему так долго нет от тебя вестей?" Стараюсь успокоить себя: "Придет письмо, не может быть, чтобы не написала. А если долго, что ж… Мало ли как бывает. Пока она устраивается на новом месте, привыкает…"

— Эй, Олешка, пригрелся на стружках? Айда, вставай, подымайся, рабочий народ! До вечера надо управиться с кормушками.

И снова я встаю к верстаку. "Жив-вжик!.. Жнв-вжик!.." Из-под струга змейкой вьется лента стружки, ложится к ногам. В работе я забываюсь, незаметно исчезают невеселые думы, точно испаряются, отступают в дальние уголки сознания. А может, в самом деле мой струг высекает из дерева живительные искорки кислорода, и от них легче дышится?

За ночь погода изменилась: пришла зима, такая долгожданная. Вчера, возвращаясь с работы, я с болью смотрел на дядю Олексана: каждый шаг давался ему с трудом, деревянная нога вязла, оступалась в липкой грязи, он трудно и долго взбирался в гору, спина его переламывалась и кособочилась. Часовой опередил нас, по-журавлиному вышагивая на длинных худых ногах, будто на ходулях. Под мышкой у него обрубок: божился накануне, что дома нечем печурку разжечь. Тащит он каждый вечер: то груду щепок, то клок пакли, то горсточку гвоздей. Дядя Олексан вначале будто не замечал этого, но сегодня, строго насупившись, предупредил: