Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд

Драгоценности принадлежали государству со времен Франциска Первого, положившего начало этой коллекции два столетия назад; короли только пользовались ими. Комиссары Ассамблеи поместили их в Гард Мебль, одно из двух новых зданий, сооруженных Габриэлем на площади Людовика Пятнадцатого.

Национальная ассамблея переехала из Версаля в Париж и разместилась в Тюильри, в училище верховой езды, и разрешила королю пользоваться драгоценностями. Не думаю, что он надевал их — по крайней мере, не «Регент».

На развалинах Бастилии поставили майское дерево с надписью «Здесь мы танцуем». Через год после падения Бастилии, 14 июля 1790 года, я был на Марсовом поле, когда король дал клятву поддерживать конституцию, и толпа приветствовала его криками. Я уже видел в толпе надетые набекрень красные колпаки вроде тех, что носили римские рабы, когда получали свободу. Красные, белые и синие перья на шляпе королевы отсырели, намокали от дождя и наконец поникли. Дождь погубил также и иллюминацию.

Королева подняла на руках сына, второго дофина, показывая толпе: его ноги в ужасе бились о ее платье.

16

«BONJOUR»

Я встретился с ними после всего этого. Я, родившийся в знатной андалусийской семье в «замке» Лас-Каз в Верхней Гаронне (Лангедок), был представлен королю Людовику Шестнадцатому и королеве Марии-Антуанетте весной 1790 года, когда мне было двадцать три года. Мой кузен маркиз де… призвал меня в Париж из моего монархического гнезда в Водрейле, где, забавляясь, мы выбирали, чем будем заниматься, какую работу сможем получить, когда станем эмигрантами.

Как оказалось, я был последним, представленным по закону, в соответствии с которым нужно было доказать, что ты происходишь из старинной знати. С XV века моя семья сражалась во французских войсках. Когда мой предок отправился сражаться с маврами в Испанию и выказал большую храбрость, король Португалии даровал ему «todas las cases» (все дома) рядом с полем боя. В моей семье насчитывались многие поколения солдат и рыцарей. После меня подобных доказательств уже не требовалось. Я был представлен как Лас-Каз, потому что люди тогда носили свои самые старинные имена.

Я пересек Монтобан и поселился в «Отель де Тулуз». Я шел к Тюильри через сад, где прогуливались шлюхи и в фонтанах росли бурые водоросли. Во дворце рабочие, стоя на лестницах, приводили в порядок порушенное, в чем не было особой необходимости.

К тому времени король и королева уже стали узниками. Хотя никто не знал, чем именно все кончится, этим последним дням была присуща особая сладость — сладость плода, какая присуща ему утром того дня, когда он начнет гнить. Король и королева просто ждали, и все же для меня ничто не могло затмить их великолепия.

Они только что вернулись после омовения ног (уже вымытых) двенадцати беднякам, что они делали в Великий Четверг перед каждой Пасхой. Король выливал ковш воды, а Мария-Антуанетта вытирала. Мой кузен провел меня в бильярдную комнату в галерее Дианы, где герцог де Виллекер представил меня — «сын маркиза де Лас-Каза, владелец Ла Коссад де Пилоран, Ламота и Дурна» — королю. Принцесса де Шимей представила меня королеве, сестре короля Мадам Элизабет и его брату Месье (графу Прованскому, который станет Людовиком Восемнадцатым и нашим врагом). Месье был очень толст и приятен в общении.

Королева оказалась дороднее, чем я предполагал, и ее губы кривились, словно она пыталась подавить зевок. Потом ей удалось слегка улыбнуться, и в этой улыбке сказалось ее презрение к моей молодости и незаметности. Она не походила на то создание, которое видели скользящим по полу, подобно торопливому неземному духу, эта королева, самым сокровенным желанием которой была частная жизнь. У нее была оттопыренная нижняя губа австрийских императоров, и длинная шея поддерживала ее прекрасную голову со светлыми пудреными волосами. Я видел на ее лице печать, наложенную смертью двух детей.

Король, которому тогда было всего тридцать пять лет, глядя вдаль поверх моей головы, сказал тихим надтреснутым голосом:

— Bonjour.

Бриллиантовые пуговицы на его камзоле были застегнуты неправильно, и между полами камзола торчал сбитый в комок шелк.

Он прищурился и посмотрел вниз, словно ему было трудно разглядеть меня. Все Бурбоны близоруки. А потом отвернулся, хоть я и был его последним вновь представленным аристократом.

Походка у него была тяжелой, как и его удовольствия, которые состояли в убийстве оленей, изготовлении замков и каменной кладки. Я рассказал императору, как однажды, в бытность свою при дворе, наткнулся на короля, склонившегося над бронзовым замком какой-то двери. Он как будто устанавливал его.

— И что вы сделали? — спросил меня император.

— Попятился — и побыстрее.

— Расскажите о них еще, — приказал он.

— Они были… унижены.

— В них уже появилось что-то от citoyen?[75]

— Нет, сир, ни в коем случае. Даже тогда. Они были другой породы, хотя и мельче, чем могли бы быть.

Я сказал императору, что порой, взглянув на человека, чувствуешь, что он, хотя и прожил уже самое интересное время своей жизни, все же сохраняет следы пережитого, и в этом таится его привлекательность. Король был вместилищем многих поколений королей и дворов, поклонов и церемоний, празднеств и войн.

Мне было позволено находиться в комнате короля во время королевских levée и couchée, ибо церемонии одевания соблюдались даже тогда. Я держался позади, ближе к шелку стен, и глядел поверх моря причудливых плеч на фоне серо-зеленой деревянной обшивки. Какой-то старик раздвигал duchesse brisée,[76] и поднималась баронесса Л’Арбредор — ее движения были как бы медленным танцем, своей напускной легкостью бросающим вызов трудной реальности.

Во время королевской игры в карты я оставался voyeuse[77] и, сидя верхом на стуле, заглядывал через плечи в карты игроков, секреты лежали у них в карманах. Даже тогда, на излете существования двора, я не мог не заметить, что эти последние придворные живут, словно воюют, день и ночь защищая себя. Каждый комплимент порождал врага. Лица состояли из тревожных глаз в верхней части и внезапных улыбок в нижней. Даже в то короткое глухое время, когда я присутствовал там, я никак не мог соответствовать всему этому.

Из-за своей близорукости король не мог точно определить расстояние и наступал на того, к кому адресовался, заставляя человека пятиться до стены придворных и ловя его в ловушку волнующей мимолетной славы, когда прощался, произнося какую-нибудь безобидную банальность.