Сейчас и на земле. Преступление. Побег - Джим Томпсон

А его рассказ больше походил на выученный наизусть.

— Боб, еще несколько вопросов… Раз уж ты оказался так близко от поля, что ж ты не пошел туда? В конце концов…

— Мистер, я же вам все объясняю и объясняю! Потому что бесполезно! Я сверху все видел и ясно понял, что работы там мне не будет.

— Но, Боб, откуда ты знаешь? И ты бы ничего не потерял. Мог выпить газировки, пообщаться с ребятами и убить время.

Он нерешительно облизнул губы. Пока вопросы касались основного, того, что произошло между ним и девицей, — он говорил ясно и открыто; но эти уходы в сторону — формально менее важные, — казалось, сбивали его с толку.

— Я же вам говорил. Не хотелось мне пить. И общаться не хотелось.

— Ты заметил кровь на брюках? И подумал, кто-нибудь может спросить?

— Ну да! Вроде того.

— Но ты должен заметить пятно раньше, до того, как отправиться…

— Ну да! Я же вам говорил.

— Ну а раз ты не хотел никому попадаться на глаза, зачем же ты пошел…

— А куда мне еще идти? И я не говорил, что не хотел никому попадаться на глаза! Ну, может, и не хотел. Но если б я мог там что-то заработать, то я…

— Угу. Понятно. Ну вот — ты в четверти мили от поля. Смотришь вниз и видишь игроков и мальчиков-подносчиков мячей. Так?

— Я их видел, но не так, чтобы узнать. Я просто посмотрел, что там происходит, — и понял, что нет смысла туда идти.

— Тогда — вдруг кто-то из них тебя видел? Не узнал, но…

— Нет! Я вам говорил. Я их мог видеть, а они меня нет.

— Ты старался, чтобы тебя не увидели?

— Да!

— Но почему, Боб?

— Господи, мистер, ну я же вам говорю! Я же не собирался просто так туда идти, и когда я увидал, что игроков там раз-два и обчелся и работы не светит, так зачем же мне это все. Я же объяснял…

— Да. Понятно, — согласился я.

Я и в самом деле понял. Это было нелогично, но правдоподобно, поставь вы себя на его место. Он объяснял необъяснимое, поступки, вызванные чувством, а не разумом, и, насколько мог, в этом преуспел. Раз ребенком я насыпал соли в сахарницу и тем же вечером, за ужином, — а я был единственным, кто сыпал сахар в чай, — плевался в свою чашку. Что это, идиотизм? Конечно, если смотреть с позиций сегодняшнего дня. Но в то время мне это казалось совершенно нормальным. Я не мог бы объяснить вам, зачем я это сделал, но я не мог поступить иначе.

Разумеется, это не одно и то же. Я был другим. Этот мальчик слишком уж гнул свое. В некоторых пунктах он был слишком прямолинеен и темнил в других. В конечном счете, если он был так близко от поля и если…

— Могу я теперь идти домой, мистер? Вы говорили, что можно.

— Да, конечно. — Я кивнул фотографу и поднялся. — Я поговорю с прокурором, Боб.

Нет, дело здесь совсем в другом. Я рассуждал, исходя из того, что парень виновен. Я не беспристрастен. Я использовал его как орудие в своих происках против «Стар»; я собирался вышибить из него мозги, играя против Дадли и Скайсмита, и я искал себе оправдания. Если он виновен — все в порядке. Если невинен — дело плохо. Очень плохо. Это превращало меня в реактивный сверхзвуковик вместо низколетящей пропеллерной модели, в которую я сознательно хотел превратиться. Получалось, что я бью по живому.

Перед уходом я еще раз поговорил с прокурором. Высказался в том духе, что не сумел составить свое мнение о Тэлберте. Он, кажется, не лжет, но до конца я не уверен. Лучше не буду говорить ничего. В конце концов, он еще ребенок и, даже если и виновен, может просто не сознавать, что натворил. Возможно, он испугался и…

— Да и я, — прокурор пристально вглядывался в мое лицо, — отнюдь не удовлетворен его показаниями, Билл. Вчера я отложил решение и как раз перед вашим появлением пришел к выводу, что он должен многое объяснить. Понимаете, это мое собственное решение. Никогда я не поддавался принуждению и, разумеется, не стану делать этого и сейчас. Я не собираюсь засаживать кого-то по ложному обвинению для того лишь, чтобы устроить римские каникулы для…

— Конечно нет, — отвечал я. — Все понятно, Клинт. Все, что вы хотите, — это добиться правды.

— Именно!

— Не давите на него, ладно, Клинт? Я знаю, вы не станете такого делать, но эти ищейки — вам ведь захочется разделить ответственность и получить некое содействие при допросах…

— Билл, нет нужды об этом просить. Есть одно, чего я никогда не допускаю, — это неправильное обращение с заключенным.

— Прекрасно, — заключил я. — Ладно, я продолжу… и… и вы будете держать меня в курсе? В случае чего.

— Будьте покойны. — Он с чувством пожал мне руку. — Вы мне оказали большую услугу, а я этого не забываю.

…Учительница мисс Брендедж оказалась крепким орешком. Одна из этих «чудиков». Пихнешь такую в спину, а она скажет — вы ей делали массаж.

Да, Роберт много прогуливал, но он здесь не исключение. Да, он временами грубил, но у него же переходный возраст. Большинство мальчиков в таком возрасте неуправляемы, других она почти не видела. И ей казалось, Роберту было как-то не по себе — думала, что-то не в порядке дома, ну, там…

— Вот как? — переспросил я.

Но нет. Она говорила только с миссис Тэлберт и ни разу не встречалась с мистером Тэлбертом. Она недостаточно знает их, чтобы составить свое мнение. Знает только, что они тут старожилы и все о них отзываются очень хорошо. Она уверена, что это действительно очень хорошие, порядочные люди и Роберт точно такой же.

Мисс Брендедж вышла поговорить со мной в коридор, но то и дело возвращалась в класс, чтобы призвать детей к порядку. Ей это не удавалось: в тесном помещении их было слишком много. Едва она отворачивалась, все начиналось заново. Кошачье мяуканье, и кидание мелом, и возня.

Так и шло: я с ней разговаривал, а дети бушевали. Ее лицо становилось все напряженнее, в глазах появился блеск, в голосе проскальзывали визгливые нотки. На шее вздулись жилы, и она чуть не сорвала дверь с петель, когда пришлось в очередной раз возвращаться в класс.

Я видел, что она готова взорваться. И я ее раздражал, и дети осточертели. Ей надо было отыграться на ком-то, и вы догадываетесь, кто стал жертвой.

Она помрачнела и разразилась тирадой: Роберт Тэлберт внезапно оказался самым упрямым, угрюмым, недружелюбным и отвратительным юношей в ее практике.

— Да, мистер Уиллис! Я очень хочу быть справедливой и уверена, что нельзя во всем обвинять одного его, но…

Она так разошлась, что все не могла остановиться, даже когда мы с фотографом уходили.

Я собирался заскочить к директору школы, но вдруг припомнил, что он вроде в черном списке «Стар». В каком-то выступлении на учительском съезде он погладил Капитана против шерсти. Так что, если бы он даже пересек в салатнице Атлантику, ни одно издание в империи «Стар» не могло бы упомянуть его имени. Потому я и прошел мимо его кабинета.

Напротив школы были столовая и автомат с газировкой. Заведовал ими старый брюзга, убежденный, что вся эта юная поросль гроша ломаного не стоит. Никакого уважения к старшим. Вечно тащат леденцы и жвачку, не платя за них. Возьмут на десять центов кока-колы и слоняются вокруг, все портят, все журналы перетрогают. Ни черта в них нет хорошего. Он бы не сказал, что этот Тэлберт хуже прочих. Во всяком случае, сразу этого не заметно. Хотя кто знает. Да, сэр, этот Тэлберт настоящий коновод. Давно бы надо его упечь…

Мы с фотографом пошебуршили соседей Тэлберта. Я просто ходил из дома в дом и такого набрался! Парень прожил здесь всю жизнь, все пятнадцать лет. Любой за такое время сумел бы хоть раз набедокурить, и его, уж конечно, нашлось бы в чем обвинить.

Так что… были тут и разбитые стекла, и костры в мусорных баках, и неприличные надписи мелом. Были маленькие девочки, за которыми гонялись («А мы ничего такого не делали»), и женщина в ванной, уловившая чей-то взгляд в окно («И теперь я почти уверена, что…»), и старая дева, которую кто-то преследовал по дороге со станции раз вечером.

В общем, на судебном процессе под названием «Друзья и соседи против Роберта Тэлберта» свидетелей хватало, но, мне представляется, приводить их здесь особой необходимости нет. Ровно такие же сведения сообщили бы и обо мне во времена моего детства — если бы я в ту пору сидел в тюрьме по подозрению в убийстве.

Это, знаете ли, просто удивительно, насколько люди готовы счесть своего ближнего преступником. Еще не было случая, чтобы соседи и знакомые арестованного не заявляли, что уж они-то никогда не сомневались в его крайней испорченности. Он, понимаете ли, вел себя не так. Не смотрел прямо в глаза (либо смотрел чересчур пристально). Слишком много говорил (или, наоборот, недостаточно). Да, они, конечно, знали — добром это не кончится. Так что же они его не остановили, не выказали ему своих подозрений? Ну, знаете…

Тэлберт, естественно, не пошел на работу, и они с женой были дома. Они целый день ждали, когда их сына освободят; она была немного не в себе от новости, что его забрали без оснований. Это читалось с первого взгляда: истерический блеск в глазах, сбивчивая речь. Она, похоже, и раньше была несколько чудаковатой, а теперь к этому добавился климакс.