Защита никогда не успокаивается - Френсис Бейли

— Господин судья, — заметил я, — боюсь, что нас ожидают неприятности.

Я оказался прав. Через час они прислали еще одну записку:

— Подготовьте, пожалуйста, стенографистку, чтобы утром еще раз прочитала нам все показания свидетелей.

Суд шел уже две недели. И судья, и защита, и обвинение понимали, что присяжным нет смысла еще раз выслушивать все показания, поэтому мы не поддержали эту идею. На следующий день они совещались до полудня и наконец вынесли вердикт.

— Ваша честь, — сказал старшина присяжных, — мы считаем подсудимых виновными по всем пунктам обвинения, но рекомендуем проявить к ним снисхождение.

— Я не уполномочивал вас давать рекомендации, — заявил судья, — здесь не идет речь о смертной казни. — Он повернулся ко мне: — Мистер Бейли, вы будете проводить опрос присяжных?

— Непременно.

Я уже начал опрос, когда присяжная номер два, некая миссис М., попросила у судьи разрешения что-то сказать. Он согласился.

— Ваша честь, — сказала миссис М., — они не то чтобы заставили, они на меня нажали.

Судья отправил присяжных обратно в совещательную комнату, а миссис М. велел остаться.

— Миссис М., — спросил он, — каково было ваше первоначальное решение по делу?

— Невиновны, — ответила женщина, добавив, что свидетели обвинения запутали ее. Она чувствовала, что не всегда эти свидетели говорили правду.

— Как же случилось, что вы изменили свое мнение?

— Видите ли, — призналась миссис М., — они все пообещали, что мы порекомендуем проявить к ним снисхождение и судья ограничится штрафом в десять долларов.

Эти преступления наказывались тюремным заключением сроком до 25 лет.

— Если бы вы знали, что судья может отправить их в тюрьму, за что бы вы голосовали тогда?

— Я бы до конца утверждала «невиновны».

— У вас были серьезные сомнения в их вине?

— Ну да, — ответила миссис М., — поэтому-то я и голосовала: «невиновны».

— Они и сейчас имеются?

— Да.

— Можно ли сказать, — спросил я, — что вердикт, который мы сейчас слышали, подразумевает «невиновны», с рекомендацией снисхождения в связи с имеющимися серьезными сомнениями?

— Вот именно! — воскликнула миссис М., обрадовавшись, что я правильно ее понял.

Мы опросили еще нескольких присяжных, которые подтвердили слова миссис М. Судья отправил присяжных по домам; он не стал заносить вердикт в протокол. Мы только зря потратили время — дело было нужно отправлять на новое рассмотрение.

Никто, обладающий хоть каплей здравого смысла, не стал бы сомневаться, что по крайней мере один из обвиняемых находился за 1250 миль от места предполагаемого преступления в тот момент, когда оно якобы произошло. Однако по причинам, известным лишь одним присяжным, справедливость пустили под откос. На нашу систему никак нельзя рассчитывать. По-моему, несмотря на всю критику, которой подвергают военных, их суд скорее, чем суд присяжных, вынесет правильный вердикт по сложному делу. Члены военного суда лучше образованны и более дисциплинированны, чем гражданские присяжные, к тому же для вынесения вердикта им не требуется фиктивного единогласия. У военных для обвинения достаточно двух третей голосов, поэтому там не бывает ни присяжных, мешающих прийти к единому мнению, ни бессмысленных процедур, которые постоянно донимают гражданское правосудие.

Ну хорошо, до сих пор я говорил об обвиняемом, который заявляет о своей невиновности. А теперь посмотрим, как та же система поступает с людьми, признающими свою вину. Признание вины можно истолковать так: «Я виновен, нате, ешьте!» Цель такого признания — заключить сделку. Обвиняемый признает свою вину, скажем, по одному из трех, или четырех, или пяти или десяти пунктов. Поскольку перегруженные расписания судов заполнили тюрьмы людьми, ожидающими рассмотрения своих дел, подобная практика становится все более и более обычной. «Ньюсуик» приводил высказывание одного судьи из Детройта, который прямо заявил:

— Теперь больше не рассматриваются дела, а договариваются об условиях осуждения.

Таким образом, система правосудия превращается в коммерческое предприятие. А едва обвиняемый попадает в тюрьму, она начинает давать сбои. Что же происходит? Этого преступника, говорит закон, мы посадим туда, где уже много таких, как он, чтобы усилить его склонность к правонарушениям; а еще там есть другие, не совсем такие, как он, — они могут обучить его тем преступлениям, которых он еще не знает.

Мы сажаем вместе убийц и сводников, торговцев наркотиками и банковских грабителей в переполненные камеры, создавая своего рода «колледжи по обмену преступным опытом». И туда же мы помещаем невиновных людей.

Примерно восемьдесят пять процентов всех преступлений в стране совершается ранее судимыми лицами. Рамсей Кларк, бывший Генеральный прокурор, комментирует это так:

— Мы сами тиражируем преступность.

Именно это мы и делаем. Мы придаем мало значения реабилитации, а ведь она, даже в лучшем случае, только начало. На самом же деле мы должны идти гораздо дальше реабилитации — она означает лишь возвращение бывших осужденных туда же, откуда они попали в тюрьму. Наша задача помочь им стать достойными гражданами.

Мы практически не даем возможности выбора, особенно когда речь идет о виновном человеке, осужденном судом. У нас самое важное — это апелляции. Никто не сможет вновь стать полноценным членом общества, пока он не посмотрит на себя в зеркало и не скажет:

— Вот что ты натворил, сукин ты сын. Теперь постарайся сделать все, чтобы измениться.

Но осуществить такое намерение нелегко: стоит ему признать свою вину кому-то из официальных лиц, и он рискует возможным успехом апелляции, на которую имеет право после вынесения приговора.

Теперь вы имеете представление о том, что́ у нас не так. А сейчас несколько идей о том, как исправить такое положение или по крайней мере сделать несколько шагов в этом направлении. Прежде всего, упор надо делать на правосудии, а не на игре в него. Во многих случаях правосудие только выиграет, если у человека будет возможность отказаться от ненужных ему гарантий и доказать свою непричастность к преступлению. Ему, к примеру, может мешать четвертая поправка. Его, разумеется, не приводит в восторг перспектива обыска у него в доме, но, может быть, он предпочтет сделать его, чтобы опровергнуть подозрения полиции, утверждающей, на основании информации, полученной из «надежного источника», что в его доме есть что-то, чего там никогда не было.

Это заявление о непричастности будет отличаться от заявления о невиновности; оно не предполагает обязательной публичной огласки. Человека ставят в известность, что он находится под подозрением, и дают ему возможность оправдаться. Ему нужно дать возможность встретиться со всеми свидетелями обвинения, чтобы он мог, без игры в суд присяжных, показать, почему не должны возбуждать против него дело, не пятнать его имя официальным обвинением.

В сознании широких слоев общества презумпция невиновности никогда не существовала; в этом же случае подозреваемый, который с самого начала сможет доказать свою непричастность, будет избавлен от привлечения к уголовной ответственности. Если суд все же окажется необходим, пусть этот человек и там заявит о своей непричастности и забудет обо всех ненужных ему гарантиях, так, как сделал это до суда. Часто же суд не будет необходим, и ключевым моментом здесь станет разумное использование полиграфа.

Это должно произойти. Если правосудие действительно объективно, полиграфу давно бы пора занять достойное его место. Полиция почти никогда не возбуждает дело против человека, выдержавшего тест, и у военных данные полиграфа считаются убедительным доказательством. Тем не менее результаты проверки на полиграфе не принимаются в судах. Дело тут не в надежности; нет ни малейшего сомнения, что в руках опытного специалиста полиграф абсолютно надежен.

Мне кажется, главное препятствие — страх судебной системы, что этот аппарат сумеет отделить ложь от истины. Множество мелких, почти незаметных лжесвидетельств, поддерживающих значительную часть наших судебных процессов, исчезнут, если над головами тяжущихся сторон будет висеть перспектива проверки на полиграфе. В подавляющем большинстве случаев невиновный с радостью согласится на такой тест. Виновный же обычно поступает совсем наоборот — он найдет уйму возражений, даже если ничего не понимает в технике проведения тестов.

Разумным было бы сделать полиграф-тесты доступными для всех граждан как средство для непубличного оправдания от подозрения еще до начала официального досудебного следствия.

Теперь вернемся к признанию вины. То, что сегодня происходит в этом вопросе, проявление ярчайшего лицемерия. Концепция «я виноват и хочу исправиться» имеет, как правило, такое же отношение к признанию вины, как благородство к политике. Чтобы побудить клиента признать свою вину, адвокат говорит не об исправлении, а о сроке. Он доказывает клиенту, что суд, скорее всего, вынесет приговор от четырех до семи лет заключения, а признание сможет сократить его — от трех до пяти лет. И все же для подсудимого этот срок — еще не самое главное, хотя и может говорить о хорошей работе адвоката.