Дело по обвинению. Остров Медвежий - Эван Хантер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я делаю обход, — помотал я головой. — Мистер Джерран желает знать, в какой мере состояние погоды отражается на здоровье съемочной группы.
— Ax вот что! А наш Отто здоров?
— Более-менее.
— Нельзя же обладать всем одновременно.
— По словам Конрада, вашему соседу Антонио нужна врачебная помощь?
— Антонио нужен кляп, смирительная рубашка и сиделка. Катается по палубе, весь пол облеван, стонет, точно преступник на дыбе, — брезгливо поморщился Граф. — Весьма непривлекательное зрелище, весьма.
— Могу представить.
— Особенно для чувствительной натуры.
— Разумеется.
— Я вынужден был уйти из каюты.
— Конечно. Мне надо взглянуть на него. Едва я отодвинул стул, как рядом сел Майкл Страйкер. Полноправный член правления компании «Олимпиус продакшнз», Страйкер совмещал две должности — дизайнера и архитектора по декорациям: Джерран экономил везде, где только можно. Высокого роста, темноволосый красивый мужчина с коротко подстриженными усами, он сошел бы за киноидола 30-х годов, если бы не отпущенные по моде длинные спутанные волосы, ниспадавшие на шелковую водолазку. Решительный, циничный и, насколько я понял, аморальный тип. В довершение всего он удостоился сомнительной чести быть зятем Джеррана.
— Не часто увидишь вас в столь позднее время, доктор, — произнес он, тщательно, словно механик, регулирующий зазоры клапанов в моторе «ролле ройса», ввинчивая в ониксовый мундштук длинную сигарету. — Любезно с вашей стороны приобщиться к массам, тем самым выражая esprit de corps <Чувство солидарности (франц.).>, или как там это называется. — Он закурил и, пуская клубы ядовитого дыма, изучающе посмотрел на меня. -Хотя нет, вы не из тех, кому свойственно чувство солидарности. Мы объединены им поневоле. Вы — нет. Вы слишком холодны по натуре, обособленны, созерцательны и еще — одиноки. Я прав?
— Довольно точное описание врача.
— Выполняете служебный долг?
— Пожалуй что так.
— Бьюсь об заклад, вас прислал старый козел.
— Меня направил мистер Джерран. Мне стало ясно: соратники Отто Джеррана не слишком высокого мнения о личных качествах своего шефа.
— Его-то я и назвал старым козлом. — Майкл Страйкер пристально посмотрел на Графа. — Странная и непонятная заботливость со стороны нашего Отто, Тадеуш. Любопытно, чем это объяснить?
Достав серебряную фляжку. Граф налил себе очередную порцию коньяка и, улыбнувшись, промолчал. Я тоже ничего не сказал, решив, что ответ мне известен. Даже позднее я не мог упрекнуть себя в отсутствии проницательности.
— Мисс Хейнс нет в салоне. Она здорова?
— Пожалуй, нет. Моряк из нее плохой. Ее укачало, но что поделаешь? Она умоляет дать ей успокоительного или снотворного и просит позвать доктора, но я, разумеется, вынужден был ответить отказом.
— Почему?
— Дружище, она пичкает себя таблетками с той минуты, как ступила на борт этой мерзкой посудины. Глотает то свои таблетки, то лекарства, прописанные вами, в перерывах — пепсин, на десерт — барбитурат.
Представляете, что может произойти, если ей добавочно прописать успокоительное или еще хоть что-нибудь?
— Занимайтесь своим кино, — вздохнул я, — а медициной предоставьте заниматься мне. Где ее каюта?
— Первая направо по коридору.
— А ваша? — спросил я у Графа.
— Первая налево.
Кивнув головой, я поднялся и покинул салон. Вначале я постучался в каюту направо и, услышав слабый голос, вошел. Как и предполагал Конрад, Джудит Хейнс полулежала в постели в обществе двух симпатичных коккер-спаниелей. Моргая ресницами, Джудит посмотрела на меня прекрасными зелеными глазами, улыбнулась жалко и одновременно отважно. У меня сжалось сердце.
— Мило, что вы пришли, доктор. — У нее был низкий грудной голос, волновавший как при личном общении, так и в кинозале, где выключен свет. На ней была стеганая шелковая пижама розового цвета, который не сочетался с оттенком волос, и зеленый шейный платок, который подходил к ее шевелюре.
Лицо молодой женщины было бело как мел. — Майкл сказал, что вы ничем не сможете мне помочь.
— Мистер Страйкер чересчур осторожен, — ответил я, садясь на край матраса, и взял ее запястье. Коккер-спаниель, лежавший с краю, глухо зарычал и оскалил зубы. — Если этот пес укусит меня, я его зашибу.
— Руфус и мухи не обидит, верно, милый? У вас аллергия на собак, доктор Марлоу? — невесело улыбнулась Джудит.
— У меня аллергия на собачьи зубы. Улыбка погасла, лицо погрустнело.
Сведения о Джудит Хейнс я получил от ее коллег, то есть на девяносто процентов это была ложь; относительно мира кинематографа мне было известно одно: грызня, лицемерие, двурушничество, наушничанье, скверность характера настолько вошли в плоть и кровь жрецов этой музы, что было непонятно, где кончается правда и начинается ложь. Как я установил, правда кончалась там же, где и начиналась.
Утверждали, что возраст мисс Хейнс (по ее словам, ей двадцать четыре года) не увеличивается вот уже четырнадцать лет. Этим-то и объясняется, дескать, ее пристрастие к косынкам из газа, скрывающим приметы времени.
Столь же безапелляционно утверждали, что она форменная стерва, единственное положительное качество которой — любовь к ее коккер-спаниелям. Ей, дескать, нужен какой-то предмет обожания. Раньше таким предметом были кошки, но взаимной привязанности от них она не добилась. Бесспорным было одно.
Высокая, стройная, с роскошными каштановыми волосами и красивым, как у греческой богини, лицом, мисс Хейнс была не подарок. Однако фильмы с ее участием пользовались успехом: этому способствовало сочетание царственной красоты и скандальной репутации. Не слишком мешало ее карьере и то обстоятельство, что она приходилась дочерью Отто Джеррану, которого она, поговаривали, презирала, и женой Майклу Страйкеру, которого, по слухам, ненавидела, а также тот факт, что она была полноправным членом правления компании.
Насколько я мог судить, физическое состояние Джудит было сносным. Я спросил, сколько и какие таблетки она приняла в течение суток. Изящным пальчиком правой руки она принялась загибать столь же изящные пальчики левой — утверждали, будто мисс Хейнс умеет складывать фунты и доллары со скоростью компьютера — и сообщила мне приблизительные цифры. Я дал ей несколько таблеток, объяснив, сколько и когда их принимать, и вышел.
Каюта, которую занимали Граф и Антонио, находилась напротив. Я дважды постучал, но не получил ответа. Войдя внутрь, я понял почему. Антонио находился в каюте, но, если бы я даже стучался до второго пришествия, он все равно бы не услышал.
Подумать только, оставить Виа Венето лишь затем, чтобы так бесславно околеть среди Баренцева моря. То, что этот влюбленный в жизнь кумир европейских салонов окончил свои дни в столь мрачной и жалкой обстановке, было столь нелепо, что разум отказывался верить. Но факт оставался фактом: у моих ног лежал мертвый Антонио.
В каюте стоял кисловатый запах рвоты, следы ее были
