Тетушка Хулия и писака - Марио Льоса

Вернувшись на радио, я узнал, что Хенаро-сын ждет меня в своем кабинете.

– Полагаю, ты пришел не за тем, чтобы просить надбавку к жалованью, – предупредил он меня еще у порога. – Мы почти разорены.

– Я хочу поговорить с тобой о Педро Камачо, – успокоил я его.

– Знаешь, какие фокусы он теперь выкидывает? – сказал Хенаро-сын, будто откликаясь на чью-то шутку. – Теперь он синтезирует персонажей из разных постановок, меняет им имена, запутывает сюжет и закручивает все эпизоды в единую историю. Разве не гений?

– В общем, я кое-что слышал, – сказал я, несколько ошеломленный его радостным настроением. – Как раз вчера я разговаривал с актерами, они все очень обеспокоены. Педро Камачо слишком много работает, и они считают, что он может свихнуться. И тогда ты потеряешь курочку, несущую золотые яйца. Почему бы тебе не дать ему отпуск, пусть немного придет в себя.

– Отпуск Камачо? – ужаснулся импресарио. – Он тебя просил об этом?

Я ответил, что нет, не просил, это, мол, было предложение коллег боливийца.

– Им надоело, что он их заставляет как следует работать, и они просто хотят избавиться от него хоть на несколько дней, – объяснил мне Хенаро-сын. – Было бы безумием дать ему отпуск именно сейчас. – Он взял какие-то бумаги и победоносно потряс ими. – Мы вновь побили все рекорды по числу слушателей в этом месяце. Таким образом, его идея – перепутать эпизоды – оказалась эффективной. Отец был несколько встревожен столь экзистенциалистскими приемами, но они пришлись кстати. Вот результаты анкет. – Хенаро-сын вновь рассмеялся. – Короче, пока все это нравится слушателям, придется терпеть его эксцентрические выходки.

Я не стал настаивать на своем, чтобы не попасть впросак. В конце концов, может быть, прав Хенаро-сын? Почему все эти несообразности не могут быть частью великолепно задуманного плана боливийского писаки? Мне не хотелось идти домой, и я решил шикануть. Я упросил кассира радиостанции выдать мне аванс, а затем отправился в каморку к Педро Камачо пригласить его пообедать. Как и следовало ожидать, он строчил на машинке. Боливиец принял мое приглашение без особого восторга и предупредил, что у него мало времени.

Мы отправились в ресторан с креольской кухней, расположенный за колледжем Непорочной Девы, на улице Чанкай, где подавали типичные блюда Арекипы, которые, как я сказал писаке, возможно, напомнят ему знаменитые боливийские острые кушанья. Но артист, верный своей вегетарианской диете, ограничился бульоном с яйцом и вареной фасолью, к которой едва прикоснулся. Он отказался от сладкого и возмутился – причем в таких выражениях, что даже официант был шокирован, – когда ему не смогли приготовить отвара из листьев йербалуисы с мятой.

– У меня наступила черная полоса, – сказал я, как только мы заказали обед. – Мое семейство узнало, что я влюблен в вашу землячку, а так как она старше меня и к тому же разведена, все пришли в ярость. Они на все пойдут, чтобы разлучить нас, и мне так горько.

– Моя землячка? – удивился писака. – Вы влюблены в аргентинку, простите, в боливийку?

Я напомнил ему о его знакомстве с тетушкой Хулией, что однажды мы были с ней в его пансионе «Ла-Тапада» и даже ужинали вместе, что я еще раньше рассказывал ему о своих любовных страданиях и он посоветовал излечиться от них с помощью чернослива натощак, а также анонимных писем. Я взывал к его памяти преднамеренно, настаивая на деталях, внимательно наблюдая за ним. Он слушал меня очень серьезно, даже не моргнув глазом.

– Полезно испытать такие перипетии, – сказал он, пригубив первую ложку супа. – Страдание закаляет.

После этого он сменил тему разговора, ударившись в рассуждения о кулинарном искусстве и о необходимости ограничивать себя, дабы сохранить здоровый дух. Затем он заверил меня: злоупотребление жирами, мучными блюдами и сахаром разрушает моральные устои и толкает людей на преступления и разврат.

– Присмотритесь хорошенько к своим знакомым, – посоветовал мне Педро Камачо. – Вы убедитесь: извращенцы чаще всего бывают из толстяков. А вот среди худых, наоборот, вы не найдете человека с дурными наклонностями.

Было заметно: что-то его беспокоит, хотя он и пытается скрыть это. Он говорил не так искренне и убежденно, как прежде, – просто не хотел молчать. Дона Педро одолевали заботы, и он стремился этого не показывать. В его выпуклых глазках мелькала тень не то страха, не то стыда; время от времени он покусывал губы. Длинная грива писаки была сплошь усыпана перхотью; я заметил, что на шее, торчавшей из воротничка рубашки, у него висит образок, который он иногда поглаживал двумя пальцами. Показывая иконку, Камачо пояснил: «Святой чудотворец Лимпийский». Черный пиджачишко сползал у него с плеч, боливиец был бледен. Я вначале решил не упоминать о радиопостановках, но, отметив, что он совершенно забыл о существовании тетушки Хулии и наших разговорах о ней, проявил нездоровое любопытство. Мы только что покончили с бульоном и теперь ждали горячее, потягивая сливовую настойку.

– Сегодня утром я беседовал с Хенаро-сыном о вас, – сказал я самым естественным тоном. – Так вот, есть хорошие новости. Согласно результатам анкет, проведенных рекламными агентствами, ваши постановки расширили аудиторию радиостанции. Их слушают даже камни.

Я заметил, что он как-то выпрямился, отвел взгляд, начал крутить салфетку и быстро-быстро заморгал. Я заколебался, стоит ли продолжать этот разговор или изменить тему, но любопытство оказалось сильнее меня.

– Хенаро-сын считает, что увеличение числа слушателей было достигнуто за счет вашей идеи переводить героев из одной радиопостановки в другую, за счет сплетения отдельных эпизодов, – сказал я, увидев, как он выпустил салфетку и, побледнев, уставился мне в лицо. – Ему это показалось гениальным.

Так как Камачо ничего не сказал, а только смотрел на меня, я продолжал болтать, хотя и чувствовал, что язык у меня заплетается. Я говорил об авангардистском искусстве, об экспериментаторстве, цитировал или выдумывал цитаты из авторов, вызвавших, как я уверял, сенсацию в Европе, так как они прибегали к нововведениям, похожим на его собственные: по ходу действия изменяли личность героя, вводили якобы несоответствия, чтобы держать читателя в напряжении. Нам принесли вареную фасоль, я сразу же приступил к еде, довольный, что могу помолчать и отвести взгляд, не замечая более подавленности боливийского писаки. Довольно долго мы молчали – я ел, а он ковырял вилкой в фасоли с отварным рисом.

– Со мной происходит что-то странное, – наконец услышал я его тихий голос, казалось, он говорил сам с собой. – Я не очень хорошо помню сценарии, начинаю сомневаться и допускаю ошибки. – Он недоверчиво посмотрел на меня. – Я знаю, вы лояльный человек, друг, которому можно довериться. Но ни слова торгашам!

Я притворился изумленным и поспешил заверить его в моем искреннем уважении. Он был не похож на себя: измученный, неуверенный, такой беззащитный, на бледном лбу выступили капли пота. Он потер себе виски.

– Здесь, как всегда, бурлит вулкан идей, – заявил он. – Но память подводит. В том, что касается имен, я хочу сказать. Но это сугубо между нами, мой друг. Не я их путаю, они сами путаются между собой, а когда я замечаю это – уже поздно. Нужны поистине акробатические трюки, чтобы вернуть героев туда, где им положено быть, и объяснить их превращения. Компас, путающий север с югом, – это серьезно, очень серьезно.

Я сказал ему, что он просто переутомился, что никто не может работать в таком темпе и без ущерба для себя и ему следовало бы взять отпуск.

– Отпуск? Только на том свете, – враждебным тоном возразил он, будто я его обидел.

Однако минуту спустя он робко поведал мне, что, обнаружив свою «забывчивость», пытался сделать картотеку. Но это оказалось совершенно невозможным – у него не было свободной минуты и на то, чтобы свериться с транслируемыми программами, все время уходило на создание новых сценариев. «Мир рухнет, если я остановлюсь», – прошептал он. А почему бы его коллегам не помочь ему? Почему он не обращался к ним, когда у него возникали какие-либо сомнения?

– Никогда, – отрезал Камачо. – Они потеряют ко мне уважение. Актеры – только первичный продукт, это мои солдаты, и если я ошибаюсь, их долг ошибаться вместе со мной.

Он резко оборвал разговор, дабы сурово упрекнуть официантов за приготовленный отвар йербалуисы с мятой, который показался ему недостаточно крепким. После этого мы бегом вернулись на радиостанцию – его ожидала передача, транслируемая в три часа. Прощаясь, я выразил готовность сделать все, чтобы помочь ему.

– Единственно, о чем я прошу вас, это молчание, – ответил он. И со своей привычной ледяной улыбочкой добавил: – Не беспокойтесь, против серьезных заболеваний существуют сильные средства.

У себя наверху я просмотрел вечерние газеты, отметил нужные сообщения, договорился об интервью на шесть часов с неким нейрохирургом, знатоком истории, который провел трепанацию черепа, пользуясь инструментами древних инков, предоставленными ему археологическим музеем. В полчетвертого я начал поглядывать то на часы, то на телефон. Тетушка Хулия позвонила ровно в четыре. Паскуаль и Великий Паблито еще не вернулись на работу.