Портреты в колючей раме - Вадим Делоне

Историю про Дашу Соловей выслушал с полным пониманием и грустно усмехнулся:

– Выходит, ты, политик, так сказать, за счет любви и стихов товарища от истязания спас, а я погорел, только туберкулез заработал. Бывает и хуже, но реже. Не повезет – так и на родной сестре триппер подцепишь! Теперь уж не знаю, доживу ли до женской ласки?

– Может, сейчас? – я хотел сказать, пока не поздно, но поперхнулся. – Может, сейчас, Леха, попробуем. На тебя же любая баба кинется.

– Так-то так, – ответил Леха, – но только я ведь не сухой онанист, что мне эти письма в рассрочку! Ты же знаешь, в бараке ни один блатной дрочить не станет. Да и если мужиков за это бьют, тоже правильно – нельзя других толкать на эти мысли постоянно. Это как с хлебом – если думаешь все время об этом, значит – пропал. Ну вот ты пишешь стихи и письма для заочниц от наших ребят… Но это все так – им только для сна, чтобы во сне что-нибудь привиделось. Когда во сне матрасовочку чуть-чуть разрисуешь – не страшно, это все понимают. Что там этот твой, как его, Гамлет, про сны сказал? Никак не могу запомнить.

– Гамлет? – сначала не понял я. – Ах да, Гамлет: «Вот и вопрос, какие сны в том смертном сне приснятся?»

– Вот-вот, – уверенно и спокойно заметил Соловей, – это он верно брякнул, у нас здесь смертный сон… Так что ты пиши эти письма, только не для меня. Ни одну бабу ко мне не пустят, даже если она законным браком со мной пожелает зарегистрироваться.

– Погоди, Соловей, ну поклонницы все же у тебя есть и сейчас?

– Есть одна, Валей зовут, – нехотя процедил Леха, – нас на строительную зону загоняют, а у них общежитие напротив. Все записки шлет, но что толку. Вот даже фотомордочку через конвой передала.

Он показал фотографию.

– А сможешь, – спросил я, – устроить так, чтобы она пришла на объект, на рабочую зону тайно?

– Да какая баба придет, даже если все устроить, за колючую проволоку! Ведь дело не только в том, что срок навесить могут за такую вылазку. Тут, политик, другая лажа.

Она знает, что нас на рабочем объекте 200 рыл. Согласись, 200 – для любой бабы многовато. А то, что один я с ней буду и с товарищами не поделюсь, – ее же не убедишь. Хоть я, конечно, к ней и на полшага приблизиться никому бы не дал, так ведь не поверит!

– Слушай, Соловей, что мы тут тесты раскидываем – верит-не верит, любит-не любит? Я и сам не большой любитель уговаривать прекрасных дам – не хочет, не надо. Но тут – случай особый, можно попробовать все оформить в лучших традициях эпистолярного жанра.

– В каком смысле эпистолярного? – покосился на меня Леха.

– Ну, в общем, – уболтать, мозги запудрить. Это уж моя забота. Твое дело – техника проникновения прекрасной дамы в запретную зону и жгучие взгляды через колючую проволоку. Какие у тебя о ней данные, кроме фотографии?

Данные у Соловья были довольно полные, что меня не удивило. Ни один из вольняшек не мог отказать ему в услуге – либо боялись, либо уважали. Девочка из многодетной семьи, отца нет, отчим – пьянь, мать тоже. Когда-то занималась рисованием, ходила в кружок изоискусств, потом, ввязавшись в драку с финкой в руках на стороне «своих» мальчиков на танцплощадке, попала в малолетнюю колонию, сидела всего год, о Соловье слыхала от многих освободившихся.

Все, кроме рисования, было, что называется, не в масть. Это только так кажется или пишется, что свой своих понимает. В лагерях для малолеток нет своих. Ясно, что не только в романтику трудовых будней, но и в романтику блатного мира моя будущая корреспондентка больше не верит. Дети дичают, когда их загоняют в стадо, а когда у них отбирают свободу, они готовы мстить кому угодно, и за неимением возможности отомстить тем, кто свободу у них отобрал, отыгрываются на ближнем, выдумывают такие извращения, до которых и матерый рецидивист не додумается. Лишь бы выделиться, сорвать злость. И хотя о Соловье шла слава, как о путном, справедливом из блатных, никак Валя не могла поверить ему на слово, что над ней не надругаются, что Соловей не поделится ее телом со своими кентами…

– Слушай, – сказал я Соловью, – ты готовь плацдарм, укрытие для встречи, посылай воздушные поцелуи, ну и заодно отправь вон конвертик через шоферов на волю.

– А что это там?

– Ничего особенного, так, просьба к искусствоведам из Москвы о подарке для твоей Вали.

– К искусствоведам, – протянул Соловей, – ну это дело серьезное, это мы враз устроим.

В письме я просил одну хорошую знакомую, которой искусствоведением давно не дозволяли заниматься за оказание неотложной помощи таким идиотам, как я, – просил о том, чтобы достала альбом французских импрессионистов и послала страждущей девушке в Сибирь.

Через две недели Соловей вызвал меня в барак и молча протянул письмо от Вали: «Дорогой Леша, Вы не представляете, каково было для меня получить такую книгу из самой Москвы, да еще от искусствоведа. Я зашла в свой бывший изокружок, куда давно не приходила – работа донимает и хозяйство. Так мой преподаватель только ахал, сказал, что такого и в Москве нет, а он там бывал. Кто туда ездит, говорит, ну иногда колбасу привозят, ну иногда – кое-что из заграничной одежды, но чтобы такое – никогда не случалось! Теперь у меня одна забота, как бы книгу спрятать, потому – в общежитии утащат. Я уж не знаю, что Вам написать еще в благодарность. Вы передо мной выходите таким шикарным кавалером, каких у нас в Тюмени и среди заезжих инженеров днем с огнем не сыщешь…»

Мы, как всегда, отсчитывая глотки, цедили чифир в узком кругу.

– Мне прочесть можно? – безразлично спросил Гешка Безымянов.

– Это ты у поэта спроси, это его касается, его фокусы! – добродушно рассмеялся Соловей.

Я протянул письмо Гешке. Он долго вчитывался, лицо его оставалось безразличным, и только губы иногда вздрагивали, как бы преграждая путь вздоху, рвущемуся изнутри…

– Лихо, политик, ты устроил, – сказал он. – А ты-то, Леха, знаешь, что такое искусствовед? – спросил Гешка, чуть усмехаясь.

– Ты же грамотный, Гешка, – презрительно отметил Соловей, – школу кончил, под гитару поэзию исполняешь! Неужели неясно, что ли? Искусствовед – это человек, который ведает у нас всем искусством, один из самых главных, кто этим делом занимается. Ясно же сказано – искусствовед, а ты – кто да что!

Я представил свою знакомую, которая уже давно была вынуждена работать за гроши экскурсоводом и орать полупьяным туристам в мегафон в сонном качающемся автобусе: «Товарищи, мы проезжаем город Владимир, слева – церковь такого-то века, справа – стены такого-то, за ними…» Но тут она осекается, чтобы не потерять последнюю работу, потому как за стенами – штрафная Владимирская тюрьма, в которой полно политических. А может, она и не осекается, а говорит, что за ними – тюрьма…