Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев

Вам искренно преданный

Ф. Тютчев

Аксаковым А.Ф. и И.С., 7 октября 1867*

Pétersbourg. 7 octobre 1867

Je reçois à l’instant ta lettre qui m’a quelque peu tranquillisé à ton sujet. En effet, puisque ton état de santé est meilleur, que tous les symptômes réunis accusent un état de grossesse comme un fait indubitable, il n’y a qu’en prendre patience et attendre le terme d’un esprit tranquille, sans se laisser envahir par des inquiétudes qui n’ont désormais aucune raison d’être, attendu qu’il est évident que tu avais commis une grosse erreur dans tes appréciations. — Encore une fois merci de ta lettre.

Maintenant ce qui suit est pour ton mari, mais c’est assez important pour que j’appelle toute son attention sur ce qu’il va lire.

Le cabinet de Florence, menacé d’une intervention de Napoléon dans la crise de Rome, vient de s’adresser à nous, en nous engageant de nous expliquer sur l’éventualité du cas*. La réponse que nous lui avons faite, et que j’ai lue, est décidément insuffisante. Elle est bienveillante mais évasive et n’accuse que trop le manque de conviction nationale qui est le fond même de notre diplomatie.

En effet, nous avions à nous prononcer dans cette affaire sur deux points, tous deux essentiels. D’abord sur le principe de non-intervention, que nous ne saurions articuler assez clairement et positivement en vue des éventualités qui peuvent d’un jour à l’autre <arriver>[49] en Orient. Puis — il aurait fallu s’expliquer très catégoriquement sur le fait du pouvoir temporel du Pape.

Une politique vraiment nationale n’y aurait pas manqué. Elle aurait senti que le moment était venu de faire, de la manière la plus explicite, acte d’orthodoxie, car elle aurait compris que ce sont les intérêts de l’orthodoxie elle-même qui se trouvent profondément engagés dans la crise actuelle de la question romaine… L’effet d’une pareille déclaration aurait été immense. C’était l’histoire elle-même, prononçant, par notre bouche, la condamnation d’un principe qui est notre ennemi personnel par excellence. — On n’a, comme de raison, rien compris de tout cela. Et précisément sur cette question du pouvoir temporel on s’est prudemment et discrètement récusé. C’était inévitable. Une politique sans credo national devait se déclarer incompétente.

Tels sont les faits… Maintenant, tout en feignant de les ignorer, il faut les supposer à titre d’éventualité imminente et déclarer hautement ce que, le cas échéant, la Russie est en droit d’attendre d’une politique aussi éminemment nationale que l’est la nôtre*.

Ce qui a pu ajouter à notre timidité habituelle dans la déclaration que nous étions appelés de faire, c’était l’espoir de nous ménager les sympathies de la France dans la question d’Orient. C’était encore une illusion. La réponse de Moustier est arrivée. C’est un contre-projet très différent du nôtre*. D’ailleurs le langage que nous a dernièrement tenu Fuad est d’une insolence qui prouve bien qu’il ne redoute guères une entente de la France avec nous…*

Вот, любезнейший Иван Сергеич, на что призываю деятельное внимание «Москвы».

Que Dieu v<ous> garde tous les deux.

T. T.

Петербург. 7 октября 1867

Только что получил твое письмо, которое немного уняло мою за тебя тревогу. Действительно, раз самочувствие твое улучшилось и по всем без исключения симптомам стадия беременности установлена как факт несомненный, остается только набраться терпения и со спокойной душой ожидать срока, не поддаваясь страхам, для которых нет теперь никаких оснований, так как очевидно, что ты сильно ошиблась в своих предположениях. — Еще раз благодарю за письмо.

Теперь приписка для твоего мужа, однако весьма важного свойства, поэтому я призываю его отнестись к тому, что он прочтет, со всевозможным вниманием.

Флорентийский кабинет, напуганный угрозой вмешательства Наполеона в римский кризис, только что обратился к нам с просьбой выразить свое отношение к подобной возможности*. Ответ, который мы ему направили и который я читал, крайне неудовлетворителен. Он доброжелателен, но уклончив и говорит лишь о полном отсутствии национального взгляда, составляющем самое существо нашей дипломатии.

Ведь в этом деле нам следовало бы высказаться по двум пунктам равновеликой значимости. Во-первых, по поводу принципа невмешательства, четкое и твердое провозглашение коего никак не могло бы быть лишним в преддверии событий, обещающих со дня на день разразиться на Востоке. Во-вторых — надо было бы в очень жесткой форме заявить свое мнение о светской власти папы.

Истинно национальная политика не преминула бы это сделать. Она почувствовала бы, что пришло время совершить самое что ни на есть открытое православное деяние, ибо поняла бы, что интересы всего православия глубоко затронуты нынешним кризисом римского вопроса… Подобная декларация произвела бы огромное впечатление. Словно бы сама история заклеймила нашими устами ненавистнейший нам догмат. — Но ничего этого, разумеется, не поняли. И именно по вопросу о светской власти осмотрительно и скромно отмолчались… Это было неизбежно! Политика без национального кредо должна была обнаружить свою беспомощность.

Таковы факты… Теперь нужно, будто бы ровным счетом ничего о них не зная, преподнести их как вытекающие из хода событий и объяснить всему свету, чего же, в случае необходимости, Россия вправе ожидать от политики столь зело национальной, как наша*.

Вероятно, причиной того, что в составлении декларации, с которой нас попросили выступить, мы проявили еще большую, чем всегда, осторожность, была надежда на альянс с Францией в восточном вопросе. Очередная иллюзия. Уже получен ответ Мустье. Это контрпроект, сильно отличающийся от нашего*. К тому же донельзя дерзкий тон, которым недавно говорил с нами Фуад, ясно показывает, что он ничуть не опасается союза Франции с нами…*

Вот, любезнейший Иван Сергеич, на что призываю деятельное внимание «Москвы».

Храни Господь вас обоих.

Ф. Т.

Тютчевой Эрн. Ф., 8 октября 1867*

Pétersbourg. Ce 8 octobre

Au moment où j’écris ceci il fait le soleil le plus radieux. Le ciel est d’un bleu vaporeux adorable. C’est comme une journée d’été égarée en plein octobre. J’aime à croire que cette même lumière vous inonde en ce moment à Ovstoug, dorant les feuilles mortes sur les arbres et la boue luisante des sentiers.

C’est la plus douce et la plus consolante des communautés entre les vivants que celle de la lumière. Les anciens comprenaient bien cela, aussi parlent-ils de la lumière toujours avec attendrissement.

Hier je n’ai pas eu de vos lettres, mais depuis quelque temps c’est toujours le dimanche qu’elles arrivent.

L’autre jour Dima et moi, nous avons donné une soirée. C’était une soirée politico-littéraire. Il y avait longtemps que je l’avais promise à ces messieurs de la presse et des Comités. Le thé, les glaces et le punch ont fait les frais de cette festivité qui de ma chambre à coucher a débordé dans le grand salon. On s’est séparé à une heure du matin. Le Brochet a pris la chose tout à fait au sérieux. — Le tout s’est monté à une dépense de sept roubles.

C’est mercredi prochain, le 11 d<u> m<ois>, qu’aura lieu la noce du Roi des Hellènes*. Voilà un Roi que les soucis du trône n’assiègent pas de trop près… Quel dommage que cela ne puisse pas continuer indéfiniment. — Quelqu’un qui doit se sentir moins à l’aise en ce moment, c’est l’Emp<ereur> Napoléon, acculé de faute en faute à des impossibilités. Le voilà placé dans une position où il n’a que le choix ou de laisser crouler le Pape, ou de démolir lui-même l’Italie qu’il a faite*. En un mot, ce n’est plus seulement un homme, c’est tout un monde réduit à l’absurde. Ce qui se passe en ce moment est immense, mais nous sommes trop au pied de la pyramide pour en mesurer la hauteur.

Ce qui est d’une portée moins haute et plus appréciable, ce sont les amours du pauvre Chancelier qui attendent toujours encore leur couronnement d’édifice*. La future Chancelière n’est pas encore entièrement résignée à l’être et attend, pour prendre une résolution définitive, l’arrivée prochaine d’un certain Duc. Jamais on n’aura fait une plus grosse folie avec moins d’entraînement. Quant au consentement du mari, on en est à peu près sûr. Il s’exécute d’assez bonne grâce. Il voudrait seulement s’assurer les moyens d’aller vivre pendant quelques années à l’étranger, et pour cela il propose à son successeur de lui acheter ses biens au prix de cent vingt m<ille> r<oubles>. — Voilà où est en ce moment le nœud de l’affaire. — Tout cela, vu à distance, a une assez laide apparence, mais dans l’intimité des rapports l’impression s’émousse et s’atténue…

J’ai eu hier des nouvelles d’Anna dont le statu quo continue et s’éternise. Mais ceci aussi prendra fin. Quant à ses sœurs, je n’en ai eu, en dernier lieu, que des nouvelles indirectes.

L’autre jour à ma soirée, dans ce salon, réveillé comme en sursaut par la présence et les voix de tous ces messieurs, j’ai eu comme une vision. Je vous ai vus tous les trois, occupés dans le même moment à achever trois patiences, mais avec des nuances d’intérêt assez différentes…

Que Dieu v<ou>s garde.

T. T.

Петербург. 8 октября

Сейчас, когда я пишу эти строки, вовсю сияет солнце. Небо голубое, прелестного дымчатого оттенка. Можно подумать, летний день ненароком забрел в глубь октября. Мне хочется верить, что тот же самый свет заливает в настоящую минуту Овстуг, золотя увядающую листву деревьев и глянцевую грязь тропинок.

Ничто не устанавливает более теплой и более утешительной связи между живыми, чем свет. Древние хорошо это понимали, вот почему они везде говорят о свете с умилением.

Вчера я не получил от вас писем, впрочем в последнее время они всегда приходят по воскресеньям.

Намедни мы с Димой устроили вечер. Вечер был политико-литературный. Я уже давно обещал собрать у себя господ из органов печати и комитетов. Чай, мороженое и пунш сдабривали это празднество, которое из моей спальни выплеснулось в большую гостиную. Разошлись в час ночи. Щука отнесся к сему мероприятию с полной серьезностью. Издержки составили семь рублей.

В ближайшую среду, 11-го, король греков вступает в брак*. Вот король, не слишком обремененный заботами трона… Какая жалость, что это не может продолжаться вечно. — А вот кому сейчас должно быть не до веселья, так это императору Наполеону, который, совершая промах за промахом, загнал себя в угол. Положение его таково, что ему приходится выбирать: либо допустить крушение папы, либо своими руками разрушить созданную им самим Италию*. Словом, уже не один человек, а весь мир приведен к абсурду. Происходящее в настоящий момент грандиозно, но, находясь у самого подножия пирамиды, мы не в состоянии судить о ее высоте.