Чистая сила - Михаил Иманов

— У-а-а, — слабо простонал старик.

— Не подходить! — взмахивая тростью перед собой, кричал Ванокин.

Я остался посередине, глядел то в одну, то в другую сторону и все не мог решить — в какую броситься: то ли помочь старику, то ли напасть на Ванокина. Все решил очередной всхлип старика: «А-а-а».

Должен сказать, что даже тогда, сразу, мне бросилось в глаза несоответствие силы толчка тростью со стремительностью падения навзничь; как-то уж очень стремительно рухнул старик, словно его не тростью ткнули, а, к примеру, бревном. Впрочем, в оправдание старику замечу, что много факторов могут говорить и за стремительность: напряжение последних минут, слабость старика, внезапность нападения, крайний, в конце концов, испуг. Так что не берусь оценивать ситуацию, а только пересказываю свои непосредственные (возможно, что и ошибочные, если принять во внимание мою растерянность) ощущения.

Но как бы там ни было, я бросился к старику, боковым зрением следя за маневрами Ванокина. Тот, видя, что непосредственная опасность (а она могла выражаться только в моих действиях) миновала, перестал взмахивать тростью, хотя и продолжал ее держать перед собой в готовности, и отошел еще дальше за стол.

Старик лежал в том же положении, то есть тело его было на кровати, но ноги опирались о пол. Я нагнулся к нему, не зная, что в таких случаях нужно предпринимать, а он застонал опять. Я расстегнул жилетку (пиджак и без того был расстегнут), сдвинул галстук и осмотрел грудь на предмет внешних повреждений, но ничего не обнаружил, даже царапины. Тогда, действуя неосознанно (я это подчеркиваю), я попытался поднять старика. Но как только я обхватил его за плечи и потянул к себе, он отчаянно застонал и заметно уперся. Я отпустил его, а он, довольно энергично подняв руку (до того они лежали раскинутыми в стороны), прижал ее к самой середине груди, широко растопырив пальцы. Прижав так руку, он простонал, и на этот раз протяжнее прежнего. Я опять было хотел ухватить его за плечи, но он не дался: не отрывая правой руки от груди, он перевернулся на левую сторону и, опершись левой рукой и помогая себе ногами, подтянулся на кровать и оперся о стену спиной. Так он сидел теперь с ногами на кровати (не забыв, впрочем, при всем своем тяжелом состоянии сбросить туфли), полузакрыв глаза, тяжело и прерывисто дыша. Я же совсем растерялся и только через, наверное, минуту сообразил, что надо бы дать раненому воды, для чего и перегнулся к тумбочке, и взял графин и стакан.

— Притворяется, — произнес Ванокин сбоку, когда я уже наполнил стакан; графин и стакан замерли в моих руках, и я обернулся на голос.

— Притворяется, — повторил Ванокин, указывая тростью на старика и подмигивая мне. — Любимое занятие.

На это замечание противника старик отвечал слабым, но протяжным стоном. Я протянул ему стакан, но он, сморщивши в страдании лицо, отрицательно помотал головой. Я поставил стакан на стол, подтолкнул его пальцем подальше от края и сказал, не глядя на Ванокина:

— Вам лучше уйти. Разве вы не видите?

Произнес я это совсем без уверенности в надобности или уместности таких слов, а лишь потому, что должен был что-то сказать. Мое положение тут было не только двусмысленным, но и, что больше всего меня томило, бесповоротно глупым.

— Ты это… оставь, — отвечал Ванокин. — Влез не в свое дело, не понимаешь, так хоть молчи.

Я ухватился за его тон (который, впрочем, был довольно спокойным) и проговорил с резкостью:

— А не ваше дело! И прошу оставить… замечания.

Но Ванокин не поднял брошенной перчатки и никак на мои слова не отреагировал, словно я ничего и не говорил.

— Ничего, ничего, Владимир Федорович, — сказал он старику более подбадривающе, чем с угрозой. — Я не шучу. Хватит притворяться. И времени нет. Небось рады теперь поохать. Ну поохайте, я разрешаю, но о деле помните. Дело наше с вами нерешенное… и ждет. А я отсюда уходить не собираюсь, хотя бы вы, Владимир Федорович, и того…

— Что-о? — слабо выдавил старик и как-то очень медлительно поднял веки.

— А то, — пояснил Ванокин, — хоть бы и совсем… закончились.

Старик пошире открыл глаза (не от удивления перед сказанным: никто из участников, как я понял, ничему уже не удивлялся), с шумом втянул воздух, как видно собравшись что-то произнести, но не успел, потому что за дверью послышался шум. За дверью если и не борьба шла открытая, то уж упорная возня — определенно. Все мы трое повернули головы.

4

Возня все усиливалась, раза два сильно толкнули дверь; слова же если и произносились, то натужно, неясно и только для поддержки усилий каждой стороны (почему-то сразу стало понятным, что возились двое), а потому сливались в несвязное и прерывистое бормотанье. Мы не двигались, как бы боясь нарушить некоторое установившееся в нашем расположении равновесие. Я мельком взглянул на Ванокина: лицо его было напряжено, и по всей видимости, события за дверью были для него неожиданностью.

Последовало еще несколько толчков в дверь, потом все как будто замерло, и мужской голос, хотя и задыхаясь, довольно четко произнес: «Больно». (То есть он так это произнес, что было понятно, что сказано это для того, чтобы отпустили, а не потому, что «больно».) Второй же голос сказал (но не столь четко): «Еще как!» — и через несколько секунд новой вспышки борений повторил: «Еще как!» После повторного восклицания (менее внятного, чем в первый раз) я все-таки узнал голос. Это был голос Коробкина.

Я взглянул на Ванокина, потом на старика; но оба противника не изменили выражения лиц, только старик отнял наконец-то руку от места предполагаемой раны. И хотя я почувствовал неловкость, словно это по моему слову возились у двери, я несколько успокоился неизменностью лиц обоих соучастников и решительно (хотя и не упуская Ванокина из виду и даже спиной чувствуя ежесекундную возможность всякого его движения) пересек пространство от своего места до двери. Я не сразу повернул ключ в замке, а еще несколько секунд прислушивался к наступившему в это самое время затишью; и только потом быстро повернул ключ и одновременно резко потянул дверь на себя.

Дверь раскрылась, и я чуть только не был сбит с ног почти упавшим на меня Думчевым. Собственно, не один Думчев упал на меня, но силе его падения очень помогал находившийся сзади Коробкин. Падение это (или, вернее, вваливание) произошло с неясными по смыслу, но определенными по звучанию возгласами; от находившихся в комнате никаких звуков не последовало.

Неизменная шляпа Думчева была так надвинута (думаю, не одной своей волей) на глаза, что он вряд ли вообще мог что-либо видеть, а потому, приперев меня сильным толчком к стене, он быстро извернулся и теперь отталкивал меня энергично руками, хотя податься мне было совсем некуда. Шляпа же Коробкина, напротив, едва только держалась на затылке; лицо было красное, и он тяжело дышал; в пылу борьбы он, как видно, не сразу сообразив, где чужие, а где свои, в первый момент, вместо того чтобы оттягивать Думчева, усиленно толкал его на меня.

Но, наконец, я смог податься в сторону, а Думчев с Коробкиным осознать, что обстановка изменилась. Думчев, обеими руками взявшись за поля шляпы, выдернул из нее голову и, расставив широко ноги, энергично осматривался; Коробкин тоже снял шляпу, и стоял теперь, глядя исподлобья на меня, и разглаживал помятые ленточки. Я пошел к прежнему своему месту. Ванокин стоял теперь твердо опершись рукою о стол, а другую руку с тростью заведя за спину: вся поза и лицо выражали твердость и гордую неприступность. Старик все так же сидел на кровати, успев, однако, прикрыть одеялом ноги.

Первым нарушил молчание Думчев. Он достал большой, синей материи носовой платок, обтер голову, встряхнул платком и, еще раз энергично оглядев присутствующих и покосившись на Коробкина, сказал, чуть дребезжа от напряжения голосом, но уже с прежней своей развязностью:

— А! Могу, так сказать, наблюдать весь конклав в сборе. А я, понимаете ли, шел себе, и вдруг, — он опять покосился на Коробкина, — вот этот гражданин совершает на меня нападение, ничем с моей стороны не спровоцированное.

— Он подслушивать стал за дверью, — угрюмо произнес Коробкин, дергая ленточки, — и в замочную скважину смотрел.

— Да, смотрел, — несколько с вызовом отвечал Думчев, — я и не отказываюсь. Смотрел — но разве долго?! — добавил он таким тоном, словно последнее было главным оправдательным пунктом.

— Он бы долго смотрел, да я ему помешал, — сказал Коробкин.

— Совсем не поэтому, — воскликнул Думчев. — Совсем не поэтому. Да, заглянул, но только из деликатности, чтобы, так сказать, в лихую минуту не помешать. Это во-первых, а во-вторых, должен заметить, что я долго, как полагает этот товарищ, смотреть никак не мог, если бы и хотел. Но я не хотел, а только из деликатности. А не мог потому, что ключ и ничего не видно.