За плечами XX век - Елена Ржевская

Мыши и крысы привалили сюда из сгоревших селений, осаждают блиндажи. Сержант Тихомиров заявил опрометчиво, что ночью, просыпаясь, он чувствует себя княжной Таракановой. Сказанул – и прицепилось. Теперь его иначе и не называют: княжна Тараканова. В лучшем случае сержант Тараканов. Так уж теперь до конца войны.

Написала домой: «На днях мы снова двинемся, опять машины, разбитые дороги, километры пешком, и ночи в лесу под дождем – в палатке или без. Но это движение на запад, и в этом направлении я готова идти пешком до конца войны. Пишу вам ночью, а ночь, как известно, придает такого рода чувствам торжественность… Над нами немец развесил осветительные ракеты, но ушел, не бомбив…»

Трофейный документ. Прислан Генштабом для ознакомления.

«Гл. квартира фюрера

7. Х.41.

Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позже Москвы, не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником…

Следует ожидать больших опасностей от эпидемии. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в эти города. Кто покинет город против наших линий, должен быть отогнан огнем.

Небольшие неохраняемые проходы, делающие возможным выход населения для эвакуации во внутренние районы России, следует поэтому только приветствовать. И для всех других городов должно действовать правило, что перед их занятием они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнем и воздушными налетами, а население должно быть обращено в бегство…

Хаос в России станет тем больше, а наше управление оккупированными восточными областями тем легче, чем больше населения городов Советской России будет бежать во внутренние области России.

Эта воля фюрера должна быть доведена до сведения всех командиров.

По поручению нач. штаба вермахта Йодль».

Исконное: «Не в силе Бог, а в правде». Правда вся на нашей стороне – они вторглись, топчут… Одной правдой, видно, не проймешь, не одолеешь их. А может, и Бог ныне – с силой?

Дневного света совсем мало, а в лесу и вовсе: ранние сумерки, кромешная тьма вечеров и ночей. И вот пожалуйста – куриная слепота: это когда, оставаясь зрячим днем, в темноте слепнешь, как курица. Говорят: авитаминоз, нужен рыбий жир. Боец, страдающий, как и я, говорит просто:

– Глаза тупые стали.

«В соответствии с постановлением Совнаркома РСФСР о ликвидации очагов сыпного тифа в районах, освобожденных от немецкой оккупации, в ваш сельсовет направляется бригада дезинфекторов. Работа по борьбе с завшивленностью в освобожденных районах должна быть развернута в следующих направлениях:

1. Массовая промывка населения, используя для этого местные средства – бани, русские печи, для детей – корыта…»

– У каждого душа должна рваться в бой на передовую!

– Душа болит – рвется, а все чегой-то на месте, – вздохнул боец, скручивая цигарку.

– Если день без дождя, жди, что будет бомбежка.

Нас не трогай – мы не тронем,

А затронешь – спуску не дадим,

И в воде мы не утонем,

И в огне мы не сгорим.

Это же гимн чертей. А мы-то и тонем, и горим.

– А нам што? Ни почета, ни острастки.

И где только может урвать с часок ли, с полчасика, заваливается спать. На войне вообще кто где может спит безоглядно.

Плакат: «В и т а м и н ы н у ж н ы ж и в о т н ы м.

…От недостатка витамина D и минеральных солей (кальция и фосфора) молодняк заболевает рахитом. Это заболевание выражается в том, что кости животного становятся хрупкими, ноги искривляются, суставы расширяются; животные трудно поднимаются на ноги, теряют аппетит. Витамин D…»

Отпечатано в Омске, 1942, на подходящей бумаге типа газетной – пойдет на раскурку.

Пожилой, измученный. Но в облике черты особой городской степенности, потомственной. В поисках пропитания оказался в деревне, отбитой теперь нами.

Еще в Ржеве соседка слышала по русскому радио: «Потерпите. На днях мы освободим вас. Помогите громить врага чем можете».

Сам он слышал, Гитлер якобы сделает Москву деревней, а Ржев столицей. Это говорил немец Рудольф.

Немцы уже все обобрали. И у них с пропитанием очень ухудшилось. Крутят через мясорубку конину. А в городе страшный голод.

Человек этот горюет по своей библиотеке, хоть и закопал ящики с книгами в землю, но не надеется сберечь. Еще в июле он у знакомой за восьмушку окурочного табака купил книги – Ратцель, «Народоведение», том первый; «Подарок молодым хозяйкам», тысяча страниц; Кропоткин, «Записки революционера», Достоевский, «Идиот», и набор разнообразных журналов. На базаре за шесть немецких сигарет – «Преступление и наказание» Достоевского. А за три куска хозяйственного мыла у той же знакомой – сорок четыре тома энциклопедического словаря Гранат, Библию и другие книги.

В лесу на КП от блиндажа к блиндажу протянуты жерди. Держась за них, как за перила, легко передвигаешься ночью. Но я с задания возвращалась на КП в быстро сгущавшихся сумерках. И вот уже – обвал обступившей темноты. Куриная слепота. Мрак. Ничего не вижу. Ногу заношу, а куда ступлю – не то на дорогу, не то в яму, в кювет? Сажусь на корточки, ощупываю руками склизкую, холодную землю. Поднимаюсь, шаг, еще шаг. Не то дорога клонится, скользит по мокрой глине, не то я сбилась, скатываюсь куда-то, ухну сейчас. Ни звездочки в небе, ни вражеской ракеты, как назло. Опять присяду, обшарю руками землю, поднявшись, переступлю и замру беспомощно – ни с места. А еще два или три километра. И тогда – делать нечего, ни зги – с помощью рук-поводырей постыдно, на четвереньках перебираюсь, уже зная, что никогда никому не признаюсь в том.

Где-то на половине пути на мгновение – огонек. Я наткнулась на палатку армейского прокурора полковника Зозули. Оглядев своими крохотными глазками, утопленными в валиках толстых век, меня всю в грязи, в глине, кивнув на мое «разрешите?», сказал:

– Мы люди интеллекта. Мы всякие невзгоды переносим легче.

Сказано штабными гидрологами: «…маскирующие свойства местности выражены слабо». Но в каждом перелеске, рощице, кустарнике такое скопление собранного сюда, под Ржев, войска, что куда ни ударит немецкий снаряд – гибель.

Наш комиссар штаба взял на себя смелость написать в Ставку о недопустимости густого эшелонирования.

За фронтом:

Раскинулись рельсы стальные,

По ним эшелоны летят,

Они изо Ржева увозят

В Германию наших девчат.

Прощай, дорогая сторонка

И быстрая Волга-река.

Ой вы, братья, вы, братья родные,

Выручайте вы нас поскорей.

Приготовьте вы пули стальные

Для проклятых немецких зверей.

Разгоните вы их, растопчите,

Чтобы ворон костей не собрал,

Чтобы каждый немецкий мучитель

Лютой смертью за нас пострадал.

«Приказание войскам 30-й армии.

В связи с продвижением частей армии обнаружено массовое применение противником мин и сюрпризов в самых различных местах: на дорогах, на объездах взорванных мостов, в населенных пунктах и блиндажах, где противник минирует всевозможные предметы – от столовых ложек, стульев до дров, складываемых у печек, а также трупы, склады и т. д. и т. п…»

16 сентября. Петухи перекрикиваются. 6 часов утра. Просветлело на небе, и береза, что стоит на улице между домами, вся шевелится.

6.30 – уже солнце поднялось, и береза теперь попала под его свет, и нижняя часть кроны видна в своей желтизне, а повыше и на верхушке листья темные. Холодный ветер, все деревья трепещут.

В освобожденной нами деревне мужчин мобилизуют в армию. Пожилой хозяин, где мы заночевали, утром уходил в запасной полк. Простился с семьей кратко: «Будьте поаккуратней», – и пошел будто в поле на работу.

«19 сентября 1942 г. 215-я стрелковая дивизия ворвалась на окраину гор. Ржев.

В ожесточенных боях, переходящих в рукопашную схватку, к исходу дня части дивизии полностью очистили от противника 10 кварталов сев. – вост. окраины гор. Ржев…»

Поезд шел на Тулу. Черной ночью, без фар, без встречной сигнализации, несся наугад, вздрагивая на залатанных рельсах.

Таинственные, черные, мимолетные станции, внезапные глухие стоянки в белом январском поле…

Каким давним, отпавшим кажется тот январь. А всего-то восемь месяцев прошло. Какой же долгий, долгий наш сорок второй год.

Значит, так. Был январь. Поезд шел на Тулу. Я занимала самую верхнюю, багажную, полку. Ни благодатная черствость досок, ни удары по голове нависавшего потолка при беспомощной попытке переменить положение не имели ко мне сколько-нибудь ощутимого касательства. Как и махорочный чад, и тускло подсвеченное копошение внизу подо мной, и всхлип, и храп, и смех, и мат, и бренчание чайников.

Дело в том, что третью, багажную, полку занимала, в сущности, не я. Это в традиционной оболочке из моих мышц и суставов мой бесплотный дух катил по назначению в десантную бригаду. Вероятно, это выспренне сказано. Но как иначе скажешь о той странной невесомости, неотчетливости тела, когда предстояло безо всякого на то умения свалиться с парашютом, да в тылу врага, схватиться с ним в огненной схватке, не умея стрелять, и при лучшем исходе дела пройти на возвратных путях триста – четыреста километров снежной целины на лыжах, едва когда-то испробовав, как передвигать ими.