Самозванцы - Сантьяго Гамбоа

— Алло?

Голос Омайры.

Это Серафин.

— Малыш, куда же ты пропал? Уже семь часов утра!

Суарес Сальседо попытался сложить в голове все заготовленные слова, потом он произнес:

— У меня к тебе просьба: сделай в точности то, что я тебе сейчас скажу. Не жди меня сейчас. Уходи и занимайся своими делами, но возвращайся в мой номер в пять часов вечера. Ровно в пять, а? Нам нужно поговорить.

— Ты пугаешь меня, Серафин, — сказала Омайра. — Я не хочу знать, во что ты ввязался, но скажи мне только, ты в порядке?

— Да. Пожалуйста, ровно в пять.

— Хорошо, хорошо. И ты мне ничего больше не скажешь?

— Скажу, — ответил он. — Я буду любить тебя всю жизнь.

Все четверо вышли на улицу и сели в черный автомобиль завода «Красное знамя». Утреннее движение было оживленным. Дымка придавала Пекину сказочный, нереальный облик, но на самом деле это они, тесно сгрудившиеся на сиденьях автомобиля, не вписывались в реальность. Чуть подальше, в парке, толпа совершала свои привычные утренние движения. Начался обычный день, такой же, как любой другой.

Подъехав к гостинице, я вспомнил диалог боксера из «Дикого быка», которого играл Роберт де Ниро. Он говорит своей подруге: «Поцелуй мои раны, так они заживут быстрее». Я много времени провел израненный, покрытый невидимыми трещинами, которые не кровоточили, но болели и вновь открывались со временем. Придет ли Омайра? Конечно, придет. Когда знаешь, что правильно, трудно этого не сделать. Это сказал Ословски.

Прежде чем подняться в свой номер, я зашел в торговый центр и отыскал там офис «Эйр Франс». Достав свои командировочные доллары, воспользовавшись кредитной карточкой, набрал необходимую сумму на билет Пекин — Париж в первом классе и, недолго поколебавшись, купил его на имя Омайры Тинахо. Положив билет в карман, я пошел в свой номер, чтобы ждать ее там. Пришел момент все поставить на карту. Можно сосуществовать с поражениями определенного рода, можно даже обрести легкое, декоративное счастье, но сначала надо сделать ставку. Я подумал о Коринн, о Лилиане. Подумал о трупе священника Жерара на крыше сарая и о его записях, хранившихся в кармане моего пиджака. Я подумал о Кастране, и о Мальро, и о себе самом, каким я был до того, как приехал в Пекин, но не нашел никакого отклика. Все эти имена были пустыми звуками. Наконец она пришла. Она очень нервничала. — Что означает вся эта таинственность, Серафим? — спросила она, бросаясь мне на шею.

— Лучше, если сейчас ты не будешь задавать мне этого вопроса, Омайра, — ответил я. — Он уже не имеет смысла. В девять я улетаю в Гонконг. Это прощание.

Омайра с силой обняла меня. Ее глаза наполнились слезами.

— Ах, малыш. Я продолжаю сходить с ума по тебе. Останься со мной еще на одну ночь.

Я опустился на пол. Стоя на коленях, обнял ее ноги. Я зарыл лицо в ее юбку и сказал:

— Ответь мне, да или нет, на то, о чем я тебя сейчас спрошу. Не говори мне о причинах, скажи только, да или нет.

Она молча кивнула. Тогда я протянул билет на самолет. Я показал ей, что она может воспользоваться им в любой день, из Пекина или из Гаваны. Это был билет с открытой датой.

— Ты приедешь? — спросил я.

Омайра упала на пол и снова обняла меня. Она уже не плакала.

— Да, — ответила она. — Жди меня там.

Я укусил ее губы и почувствовал что-то не то сладкое, не то горькое. Потом она подняла юбку и, откинувшись на край кровати, сняла колготки и трусики.

— Иди ко мне, Серафин, возьми меня, — попросила она. — Возьми меня всю.

Когда все было окончено, она оделась, потом подошла к зеркалу, чтобы поправить макияж и прическу. Я проводил ее до двери.

— Какая погода в Париже? — спросила Омайра.

— Через несколько дней начнутся холода.

Она задумалась на мгновение; я снова внутренне задрожал.

— Тогда лучше всего будет купить себе здесь пальто, — закончила она.

Поцеловала меня в губы и пошла к лифту. Из глубины коридора она снова сказала:

— Жди меня там.

Через несколько часов я был в аэропорту и отправлялся в Гонконг. Когда самолет взлетел, я почувствовал, что оставляю позади какой-то очень плотный, насыщенный кусок жизни и ностальгию, сильную ностальгию, Я смотрел на огни города. Океан освещенных точек. В какой-нибудь из них Омайра, должно быть, разглядывает билет на самолет и решает свою судьбу. И мою. Может быть, мне следовало остаться, рискнуть, но рукопись жгла мне грудь. Необходимо было положить конец авантюре, я должен был лететь этим ночным рейсом.

Пети и Гассо ждали меня в аэропорту после полуночи. Как ни странно, ни один из них не выразил своего удовлетворения, получив рукопись. Гассо просто открыл ее, проверил содержимое и сказал:

— В конце концов, вы проделали хорошую работу.

— Этого нельзя отрицать, — добавил Пети. — Хорошая работа.

Я отправился спать в тот же отель, в котором останавливался сразу по прибытии, но на этот раз ни огни, ни сумасшедшее движение на улицах не произвели на меня прежнего впечатления. Завтра в полдень я сяду на самолет и вернусь в Париж, а сейчас единственное, чего я страстно желал, — побыть одному. Я не смел думать об Омайре. У меня было абсурдное ощущение, что если я это сделаю, если разрешу себе мечтать о ее приезде и возможной счастливой жизни, все рухнет. Моя судьба некоторым образом была в руках незнакомки. Единственное мое срочное и необходимое дело — выспаться.

После того как двух других товарищей по несчастью высадили у дверей их гостиниц, профессор Гисберт Клаус остался наедине с Чжэном, который предложил ему помочь собрать личные вещи. Действительно, Чжэн послал кого-то в «Кемпински» с приказом войти в номер, положить все в чемодан и снова выйти, не привлекая внимания, так, чтобы профессору не нужно было возвращаться в отель. Так и произошло. Встреча с агентом должна была состояться на парковке перед Лавкой дружбы, в достаточно надежном и людном месте; туда они и направились, как раз в тот час, когда небо начинало становиться матовым.

— Встреча назначена на шесть, профессор, — сказал Чжэн. — Мой агент с большим почтением проводит вас в аэропорт, а мне еще нужно кое-что уладить в городе.

— Вы были очень любезны и отважны, молодой человек, — ответил Гисберт Клаус. — Все мы так или иначе обязаны вам жизнью. — Он дотронулся до своей сумки, где лежала рукопись, и с пылающим сердцем добавил: — Не говоря уж о том, что филологическая наука и литература перед вами в огромном долгу.

Чжэн промолчал. Он был одним из тех людей, которые чувствуют себя неловко, выслушивая благодарность, даже заслуженную.

Они прибыли на парковку, и Чжэн остановил машину у кафе. Гисберт Клаус, казалось, нервничал, хотя, если разобраться в его внутреннем состоянии, его поглотила усталость — огромная усталость после такой эйфории. Наконец-то она у него. Он получил ее. Профессору не терпелось подняться в самолет и покинуть Пекин, поскольку только в тишине своего кабинета или в читальном зале библиотеки он мог, ни на что не отвлекаясь, предаться чтению захватывающего текста. Он будет скучать по Пекину, конечно. Он уже по нему соскучился, потому что чувствовал, что человек, который этой ночью собирался вернуться в Германию, — не тот, каким был несколько дней назад. Теперь он лучше знал жизнь. Он испытал нечто, что возвысило его и наполнило существование смыслом. Он сумел ответить на вызов, брошенный ему судьбой при чтении книги Лоти, получив удовлетворение, которое приведет в движение не только его пассивное чувство читателя, ценителя и обожателя книг, но и научную карьеру. Вывод, который сделал профессор, хотя еще и находился на уровне рабочей гипотезы, был следующим: нельзя игнорировать какую-либо одну сторону жизни с целью усилить и усовершенствовать другую, не обедняя всю жизнь в целом, а следовательно, и ту область ее, которую мы собирались возвысить. Он подумал, что нужно будет записать эту мысль в самолете и отточить, поскольку она может положить начало тетради размышлений о его новом понимании жизни, которую — кто знает? — возможно, со временем опубликует, использовав это самое название: «Тетрадь размышлений о новом понимании жизни».

Гисберт как раз раздумывал об этом, когда рядом остановился автомобиль. Чжэн вышел из джипа и поздоровался с невысоким человеком. Потом сделал знак профессору, чтобы тот подошел.

— Он отвезет вас в аэропорт, — сказал он. — Теперь мы можем попрощаться.

Гисберт Клаус колебался, обнять китайца или нет. В конце концов он предпочел сдержанное, но горячее рукопожатие.

— Я в долгу перед вами, Чжэн, — повторил он, кладя ему в карман одну из своих визитных карточек. — Когда вам что-нибудь понадобится, звоните по этому номеру.

Чжэн проследил, как автомобиль удаляется по проспекту по направлению к четвертому кольцу; теперь, когда все уехали, ему оставалось неприятное завершение банкета, то есть грязные тарелки и запачканные скатерти. Так было всегда. Его этому учили.