Без срока давности - Владимир Бобренев

В годы войны Могилевскому беспрекословно подчинялись все без исключения сотрудники лаборатории, и никто не решался ему возражать. Ни один из них не заикнулся об уходе, не попросился на фронт. Каждый мертвой хваткой держался за место, с готовностью исполнял свои обязанности. Словом, все они были единомышленниками.

Единственной слабостью Григория Моисеевича оставалась баня. Он с нетерпением ждал приближения очередной субботы, а когда она наконец приходила, сразу же после полудня бросал все срочные дела и уезжал на выходные в Кучино вместе со своим неразлучным компаньоном — комендантом НКВД Блохиным. Да можно теперь было сказать, что другом. Они начинали с привычных пяти лафитников, сохраняя традицию «коммунара» Бокия, поминая его добрым словом. Потом шли в баню, где их обслуживали молодые девицы. Кудрявая Машка, доставшаяся ему еще при первом посещении бани, до сих пор крутилась все там же. То была его вторая личная жизнь, может быть, самая приятная и самая главная. Потому что в субботние вечера можно было позабыть обо всем: о «птичках», о шпионах и ядах.

Глава 14

Чем чаще Блохин и его окруженцы уважительно называли Могилевского профессором, тем больше он задумывался над тем, что пора такое звание иметь. Мало ли что случится, лабораторию могут прикрыть в один день. Могут реорганизовать, перепрофилировать. Придется снова искать себе место, устраиваться на работу по другой профессии. А что он, Григорий Моисеевич, может предъявить миру? Какого рода сведения сообщить относительно своих заслуг? Справку о работе в органах НКВД? Ведь с него обязательно возьмут подписку о неразглашении, и о работах в лаборатории «X» ее начальник никогда и нигде не проронит ни слова. А вот если у него на руках будет официальный диплом ВАКа, удостоверяющий, что он — доктор медицины, то его с распростертыми объятиями возьмут в любое научно-исследовательское учреждение, учебное заведение, научно-исследовательский институт. Скажем, специализирующиеся на той же психологии. Не секрет, что, разрабатывая яды, лаборатория работала и над проблемами их нейтрализации, то есть поисками средств, применение которых сохраняет человеческую жизнь. Как делаются ученые звания, Могилевский хорошо знал. Для получения звания можно ведь и не защищать диссертацию — достаточно перечислить пять-шесть солидных работ, представить несколько научных публикаций. Нужным людям и светилам науки давали научное звание по совокупности работ. Им некогда писать диссертации, погружаться в бюрократическую рутину их оформления и продвижения. Себя Григорий Моисеевич тоже относил к числу таких людей и полагал, что достаточно сопроводить ходатайство в президиум ВАКа рекомендацией какого-нибудь высокого начальника из НКВД. Пускай попробуют отказать. Никто не решится ссориться с органами. В конце концов, материала у него достаточно не на одну, а даже на несколько диссертаций, и там есть все — и актуальность, и научность, и теоретическая новизна, и практическая значимость. Главная сложность — с защитой. Не будешь же этим интеллигентишкам из ученого совета рассказывать, каким образом проводились эксперименты и как осуществлялась апробация результатов его научных исследований!

Порассуждав таким образом, Григорий Моисеевич начал понемногу собирать всякие письма-рекомендации, отзывы от своих знакомых академиков и профессоров, кого изредка привлекал для консультаций. Этих академиков начинало буквально трясти от страха, когда они переступали порог Наркомата внутренних дел. Слухов о жутких зверствах в подвалах Лубянки ходило по Москве немало. Поводив гостей по коридорам центрального аппарата, где Могилевского теперь многие знали и уважительно с ним раскланивались, демонстрируя паршивому академику, какой вес и авторитет имеет в стенах этого грозного заведения Григорий Моисеевич, он тащил ученого червя в свои «палаты», где завершал спектакль. Конечно, опытов над заключенными при гостях не проводил, но обширное хозяйство с тюремными камерами показывал, дабы у пришельцев откладывались в голове не только масштабы работ, но и туманно очерчивалась их направленность, что привносило в их психику дополнительный трепет и сумятицу. Консультации всегда служили лишь поводом для демонстрации возможностей.

Тем не менее среди бывших консультантов немало оказалось таких, которые все же воздержались от дачи своих рекомендаций. Чаще всего под предлогом необходимости ознакомления со списком работ, с письменными свидетельствами научных достижений. Таких Могилевский почти откровенно стращал будущими карами: он, мол, уже располагает сведениями о том, что они уже проболтались о посещении его лаборатории и предполагаемом характере ее деятельности. Прием действовал безотказно. После такого предисловия ученые мужи становились уступчивей, особенно если действительно где-то обмолвились словом на сей счет, и тотчас соглашались. Тогда Григорий Моисеевич доставал заготовленный отзыв с рекомендациями, а доктора и академики, чтобы сохранить лицо, исправляли несколько слов, перепечатывали текст на свои бланки и ставили свою подпись. От фуршета один на один с Григорием Моисеевичем они все же отказывались, ссылаясь на нездоровье. Но он-то видел, какой страх плясал в их глазах; один вид грозного полковника НКВД Могилевского вызывал у них ужас. Они и без того были перепуганы всем тем, что происходило в те годы в стране. И лишнего врага из ведомства внутренних дел никто иметь не хотел.

Впрочем, начальник спецлаборатории никогда слишком уж не настаивал. Он знал, с кем можно выпить, с кем нельзя. В этом деле можно вполне обойтись и без участия ученого народа. Тем более что никакого удовольствия от общения с этой публикой он не испытывал. Другое дело — с великим комендантом Блохиным, с неизменными компаньонками по кучинской парилке, которых в каком часу ни потревожь, они всегда готовы послужить отечеству. Так их вышколил большой жизнелюб Василий Михайлович!

Честолюбивым планам Могилевского во многом помешала неудача с рицином. Все было бы намного проще, получи Григорий Моисеевич Сталинскую премию. Но после неудачных опытов Могилевский надолго притих. Понемногу все улеглось, и авторитет «профессора» начал подниматься. Особенно когда грянула очередная штатная реорганизация. Из-за упразднения 4-го спецотдела он потерял покровительство полковника Филимонова. Лабораторию передали в ведение 2-го отдела. Григорий Моисеевич сразу же попытался сблизиться с новым начальником — Е. П. Лапшиным. Тот никак не хотел вникать в дела лаборатории, и тем более — быть очевидцем испытаний ядов на людях. Каким-то образом Могилевский все же сумел добиться того, что заместитель наркома Меркулов обязал все же Лапшина появляться на наиболее значимых экспериментах. А добивался начальник лаборатории присутствия Лапшина на своих опытах все с той же целью — получить не только одобрение, но вызвать восхищение результатами его работы. Тем самым добиться поддержки в заветном стремлении Могилевского стать профессором, о чем он последнее время не переставал мечтать и днем и ночью. Даже просыпался оттого, что видел сон, как его чествуют на огромной сцене, преподносят букеты, корзины цветов, выносят венки с красными лентами. Григорий Моисеевич во сне недоумевает, зачем погребальные венки, что это еще за фокусы, что за издевательство, пускай все выйдут вон. В его голове еще слышны звуки траурного марша, а перед глазами маячит большая толпа, впереди которой стоят профессор Сергеев и секретарь парткома Чигирев, офицер-фронтовик Нечаев и много-много других из числа тех, кого Могилевский умертвил лично. Григорий Моисеевич на мгновение оцепенел от посещения его такой делегацией, хотел было обратиться за помощью к залу, где в первом ряду восседали Берия, Меркулов, Судоплатов, Эйтингон и Блохин, но они вдруг куда-то исчезли, и вместо них зал оказался битком набит заключенными в серых тюремных робах с небритыми лицами. И тут начальник лаборатории понял, что живым отсюда ему уже не выбраться. С этой сцены его не выпустят. Убьют или отравят. Эта мысль с такой силой разорвалась в его сознании, что Могилевский проснулся в холодном поту у себя дома. Жена Вероника уже склонилась над ним, успокаивая и шепча, зачем он кричит, будто его собираются убить отравленные люди.

— Так оно и было, — пробормотал Григорий Моисеевич, облегченно вздыхая: всего лишь сон, кошмар. Целую сковороду картошки со шкварками вечером умял, пожадничал, не остановился — вот обжорство и аукнулось. Толстеть начал Могилевский, округляться. Животик уже выпирал. Нехорошо. Надо бы соблюдать меру…

Первое посещение лаборатории Лапшиным совпало с началом испытаний сконструированной по проекту Могилевского трости-кололки. Старший начальник пришел в кабинет, где уже сидели комендант Блохин, бывший куратор исследований Филимонов, сотрудник лаборатории Осинкин. За прикрытой дверью смежной комнаты стояло несколько вооруженных сотрудников НКВД из состава охраны. Могилевский дал команду ввести «пациента». Когда тот вошел и в растерянности остановился посреди комнаты, Григорий Моисеевич по традиции начал знакомство ласково, сам поднялся, доброжелательно взял его за руку, заботливо проверил пульс.