Океанский патруль. Книга 1 - Валентин Пикуль

В камеру гарнизонной гауптвахты пришел фельдфебель, назначенный вести следствие. «Чего тебя защищать? — откровенно заявил он. — Измена великой Германии карается смертью. Так и так ящик!» И ушел, оставив после себя два окурка и едкий запах дешевых солдатских духов. На рассвете (ох, эти рассветы, когда гремят выстрелы!) его вывели из Ревущего, где он просидел в солдатском каземате целых полтора месяца…

Когда словак рассказал все это своему спасителю, Никонов долго молчал, вертя в пальцах трофейную сигарету. Потом, как бы нехотя, выдавил вместе с дымом:

— Что ж, надо верить.

— А почему не верить? — спросил Белчо.

— А можно верить?

— Верь, товарищ!

Однажды они шли по узкой горной тропинке… Тропинка вилась по уступам скалистого хребта; внизу темнело заросшее кустами ущелье. Небо в этот день присело к земле совсем низко, облака царапали острые зубья вершин. Они брели почти без цели, почти наугад, вслепую — ведь им было все равно куда идти, лишь бы попадался враг, лишь бы удалось добыть на сегодня съестного.

— Сейчас бы по стаканчику рому, — сказал Белчо. — И хорошо бы под крышу!

— Тише, — остановился Никонов, — кого-то несет навстречу. По-моему, едут.

— Едут? — удивился словак. — Здесь два барана не разойдутся, на этой тропе. Как можно еще ехать?

Он скинул с шеи автомат, проверил ход затвора.

— Не надо, — сказал ему Никонов. — Немцы не станут здесь ездить. По таким тропам рискуют только норвежцы…

Действительно: из-за крутого поворота, скользя шинами по обледенелой тропе, выехала на прогулочном велосипеде легко одетая в лыжный костюм девушка. Никонов никогда не переставал поражаться мужеству жителей Финмаркена и сейчас почти с восхищением наблюдал за велосипедисткой.

— Постойте, фрекен, — сказал ей Никонов.

Не оставляя седла, девушка прислонилась к скале, молча и без тени страха на лице ждала, когда к ней подойдут эти странные незнакомцы.

— Вы далеко едете? — спросили ее.

— До города. Я еду к пастору…

Оказалось, что девушка хорошо говорит на «руссмоле» — этом старинном местном наречии, схожем на русский и норвежский языки одновременно. Никонову, который немного владел норвежским, было нетрудно с ней объясняться.

— Вы догадываетесь, кто мы такие? — спросил он.

— Вы — трубочисты, — ответила девушка. — Я давно не видела таких грязных людей…

Они не могли оценить ее юмора и попросили никому не говорить, что она их видела. Девушка ответила, что она терпеть не может болтунов и «наперченных» («наперченными» звали в Норвегии квислинговцев по имени их вождя фюрера Видкупа Квислинга, которого однажды избили мешком с перцем).

— Вы не знаете, где бы здесь можно было согреться? — спросил ее Иржи Белчо, который сильно страдал от холода.

— Здесь, — пояснила норвежка, — поблизости есть сразу два места. Охотничье «хютте» стоит вон за тем хребтом, но я не советую идти туда. Эсэсовцы, когда охотятся на диких оленей, всегда забредают в то «хютте». Лучше спуститесь по этой низине к морю. Там, в соседнем фиорде, стоит заброшенный рурбодар. До войны там было можно найти дрова, сухари и спички.

Девушка оттолкнулась от скалы, нащупала педали.

— Обождите уезжать, — сказал Никонов. — Мы хотим отблагодарить вас. — Он развязал свой мешок, вынул банку бразильского кофе, который достался ему от немцев. — Вот вам, держите. Я знаю, что для вас кофе — все равно что хлеб для русского человека!

Глаза девушки засияли:

— О, в наше время это почти как золото…

Жить они стали в покинутом норвежскими рыбаками старом рурбодаре. Почерневший от соленых ветров, заросший со стороны севера мхом, этот дом одиноко стоял на берегу пустынного фиорда. Оконце, залепленное пузырем рыбы палтуса, одноглазо и тускло смотрело в полярное небо. Рурбодар топился по-черному; сажа слоями свисала с низкого потолка; плохо закрывалась разбухшая дверь, изо всех щелей дуло, но они были рады и такому жилью.

Вдвоем они коротали бесконечно тянувшиеся полярные ночи, грелись возле одного огня, а если не было дров, сидели, тесно прижавшись друг к другу; они делили пополам табак и пищу, их сближало родство славянской речи, но еще долго в их отношениях оставалась какая-то натянутость и настороженная подозрительность.

Но скоро они дважды попали в такие переплеты, что не думали выйти живыми. А когда поняли, что старуха смерть на этот раз только пожевала их в костлявой пасти и выплюнула, то они, как пьяные, целовали друг друга от счастья. Преисполненные тоской одиночества, их сердца как-то сразу открылись одно другому, и между ними возникли отношения даже не товарищей по оружию, а скорее — побратимов, как будто кровь одного из них перешла в жилы другого. Никонов говорил, словно извиняясь:

— У меня в тот день дрожали руки. Шмайсер запрыгал, как кузнечик в траве. Еще немного, и я бы, наверное, полоснул нечаянно по тебе очередью.

— Ну, что ты говоришь! — отвечал Иржи Белчо, смеясь. — Эти двое, которых мы там оставили, никогда бы не промахнулись. У меня в Праге старуха мать. Поверь, у нее теперь два сына: ты и я!..

Жизнь постепенно налаживалась. Лихая и суровая жизнь. Жизнь — не просто партизана, а еще и полярника. В страшные морозные бураны, когда заметало снегом двери и окна, они любили уют своего убогого жилья как-то особенно нежно. Засветив трофейные фонари, распечатывали банки консервов. Никонов вышлепывал пробку из бутыли рому.

— Давай музыку! — говорил Константин, и словак доставал губную гармошку. — Играй вот эту: «Товарищ, я слышал во сне, как мать меня кличет по имени…» Я люблю эту песню!..

Потом, обняв друг друга и раскачиваясь в такт песни, они распевали марш узников Эльвебаккена, который Иржи Белчо запомнил еще по лагерной службе:

Все ниже, и ниже, и ниже

советские бомбы летят,

и мы в Эльвебаккене слышим,

как Гитлера кости хрустят.

Все выше, и выше, и выше

мы головы держим в беде…

А ночью они засыпали тревожным, опасливым сном, и над одним из них властно шумели столетние дубы Вацлавского наместья, а другой видел вокзальные перроны, кружились лепестки роз, и Аглая, вся залитая солнцем, шла навстречу, еще издали протягивая к нему свои руки.

Так спали они, положив опухшие от холода, давно не мытые пальцы на ледяные курки трофейных шмайсеров.

Суббота

В кубрике было шумно и тесно. Повсюду качались подвешенные к койкам зеркальца, и матросы, приседая перед ними, торжественно скоблили бритвами щеки. С каждой минутой увеличивалась и без того бесконечная очередь на единственный утюг — гладить праздничные брюки и воротнички. Шел в ход даже сахар — его разгрызали на зубах в порошок и потом, борясь с искушением проглотить, яростно выплевывали на ботинки, — получалось впечатление лака.

Пахло корабельной субботой, то есть, говоря иными словами, мылом, содой, бензином и одеколоном.

Ну, а разве можно молчать в такую минуту, когда чуть ли не вся команда собралась в одном кубрике? Конечно, нет! Ну и, понятное дело, говорили не стесняясь.

— Ребята! У кого суконка — пуговицы драить?

— У Мордвинова.

— Эй, Яшка, дай суконку, слышишь?

— Не мешай ему, он мечтает.

— О чем же?

— О лейтенанте медицинской службы. Влюблен!..

— Найденов, быстрее гладь свой океанский клеш.

— А что?

— А ничего, просто быстрота — залог морской службы.

— Эй, награжденные, с вас приходится.

— А вот мы сегодня все выпьем по сто граммов!

— Ну да! По сто граммов — это если во время похода было до пятнадцати градусов ниже нуля.

— А в последнем сколько было?

— Спроси у Хмырова — он знает.

— Хмыров!

— Ну что тебе?

— Какая температура была в последний раз?

— Минус семнадцать.

— Ну вот, видишь, значит, по сто пятьдесят.

— А за шторм нам ничего не полагается?

— Ишь, что выдумал! Море-то вечно штормит, что ж, и нам быть вечно пьяными?

— Кузьма, что ты мне за бритву дал? Как топор!

— Смирно! Товарищ лейтенант, личный состав корабля занимается самообслуживанием. Дневальный по кубрику краснофлотец Ставриди.

— Вольно.

Пеклеванный в хрустящем по складкам кителе спустился по трапу.

— Поздравляю вас с награждением, вас и ваших товарищей, — сказал он.

— И вас также, товарищ лейтенант.

— Спасибо! — Пеклеванный старался не встречать устремленных на него взглядов, точно чувствовал за собой какую-то вину. — Команды подавать не надо, — предупредил он дневального, — можете заниматься своими делами…

Проходя по коридору, Пеклеванный замедлил шаги возле двери судового лазарета.

— Входите, лейтенант, — раздался из каюты голос Вареньки, узнавшей его по шагам.

Он вошел. Девушка стояла к нему спиной перед туалетным шкафиком. Их глаза встретились в зеркале.

— Поздравлять пришли, наверное?

— Да, пришел.

Ему вдруг захотелось подойти к девушке и поцеловать ее, но он удержался от этого рискованного поступка и, остановившись у комингса, сразу как-то растерялся. Сбоку он видел в зеркале лицо Вареньки, — она улыбалась ему, немое торжество светилось в ее больших глазах, точно ей доставляло удовольствие наблюдать за его растерянностью.