Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если каждого из нас представить в роли неудачливого героя Майкла Дугласа, следователя, которому писательница Кэтрин «подмигивает» через стол, то становится очевидным, что единственным способом освобождения от идолов является мужество принять Бога и духовную традицию, соблюдая верность моральной истине, что бы ни происходило. Это звучит несколько по-церковному, но принять милосердие Бога предполагает мужество, по объему и глубине превышающее нарратив протестантского фаталистического этоса призвания и предопределения. Это – принятие любви как метафизического разрыва с предшествующим рядом, любви как запинания нового диалектического ряда, любви как разрыва и люви как синтеза в единстве метафизики и диалектики. И пусть мир считает это комичным. Мужество «лишенных надежды» Агамбена – это и есть мужество «принять принятие», это и есть «вера без Бога» у Пауля Тиллиха, – абсурдная вера в значимое отсутствие Творца в условиях, когда Он невозможен, но Есть. Экзистенциальное отчаяние Гефсиманской молитвы лежит в основе этого радикального разрыва с идолами театра. Человек верит и надеется в невозможных постсовременных условиях, когда он обладает достаточным количеством научных знаний, чтобы наивно не воспринимать религию, и достаточным количеством освобожденных желаний, чтобы пресытиться наслаждениями и отказаться от них, осуществив моральное усилие – свободный этос – вопреки абсурду притнудительной эстетики переживания.
В этом расколдованном и развращенном мире вера и мораль стигматизированы как отсталость и невежество. И, тем не менее, мы находим в себе силы выйти из плена рациональной машины знаний и чувственной машины желаний, идолов языка и идолов пещер, идолов рода и идолов театра, чтобы снова вернуться к истинной вере на новом мировоззренческом витке, – к зрелой, философской вере. В отличие от наивного верования по букве, философская вера – это Логос, сакральный смысл и дух, что позволяет ей сохранит стойкость в сочетании с наукой и философией. Кантовская религия разума не исчерпывает всей сути состояния, когда осознание пределов знания и желания приводит человека не к мысли о бессилии ума и органов чувств, а к мысли о существовании Бога, трансценденции, экзистенции, выходящей за пределы правил игры в науки, за пределы любых эписистем. Именно об этом мечтали Соловьев и Ясперс, Витгенштейн и Отто. Глубинное, нуминозное, переживание Абсолюта оказывается сильнее новой магии. Оно – Реальное. Подсознательное предполагает божественность и нравственность. Оно продирается сквозь толщу символических цепочек экрана и артикулирует себя через нашу преданность событию Откровения, несмотря ни на что.
3.6. Религия идолов
Не следует думать, что в мире, где господствуют идолы, для религии не осталось места. Дискредитация традиционной религиозной истины привела к установлению нового сакрального начала – священного в сетевом пространстве, крипторелигиозного в виртуальном дискурсе. Там, где происходит смерть Отца, его замещает перверзия Отца, его извращенный двойник. Гротескная копия Большого Другого – это новое божество в неоязыческом пантеоне идолов экрана. Им является искусственный интеллект виртуальной реальности как оцифрованной бездны бессознательного – Символического Реального, Реальности Виртуального. Бессознательное в виртуальном представлено тремя кольцами Борромео: Символическим, Воображаемым и Реальным. В роли Символического предстает само «глобальное село» – сеть как мифопоэтическая картина мира во главе с Большим Другим как коллективным субъектом кибернетического контроля (извращенным Отцом). В роли Воображаемого предстает пронизанное психоделическим экстазом коммуникативное пространство идеальных/демонических собеседников, которые являются предметом наслаждения и желания, любви и ненависти, притягивания и отталкивания, очарования и отвращения. В роли Реального предстают алгоритмы компьютерных программ, обнажающиеся при сбое (глитче) в системе, сам код машины. Психоанализ в полной мере демонстрирует имплицитную квазирелигиозность сети[121], которая полагается сакральной сферой визуализации архетипов в свете позитивной онтологии присутствия, репрезентуя новую религию идолов. С этого момента понимание сети как чистого симулякра становится нерелевантным: структурализм идет гораздо дальше постмодерной эстетической критики сетевой реальности как пустоты, прикрытой плавающими означающими.
Главным отличительным свойством неорелигии сети является её новое отношение к человеческому телу. Тело в ней практически отсутствует. Это особая форма языческого бодицентризма без body, телесность без телесности, полная редукция чувственности силами самой чувственности. Традиции, культивировавшие дух, несмотря на ригористское отношение к грешной и падшей плоти, оставляли за ней онтолоигческий статус, ибо и небытие может быть онтологическим статусом, только негативным, источником материальности и смертности. Несмотря на спиритуальную природу любой религии, понятие тела всегда было чрезвычайно важно для сакрального опыта. Преанимизм не в состоянии объяснить всю его глубину, которая в равной степени является духовной и физической. В классических религиозных системах тело является метафорой души: будь то священное тело Будды до и после просветления, тело Христово в Евхаристии или космический Атман в глиняном сосуде тела как часть Брахмана в индуизме. Тело – тленно, бренно, временно, относительно, испорченно первородным грехом, подточено кармой, не важно, – оно все-таки есть.
Более того: местами тело даже одухотворено. В дифференциации идей в неоплатонической метафизике софиологии космос мистических каузальных переходов построен так, что каждая новая душа является телом для души более высокого порядка и душой для более низкого тела: от бытия первого ранга, Единого, через бытие второго ранга, Логос, к бытию третьего ранга, к Софии, а от нее – к миру. В неклассическом модерном восприятии после Фрейда тело – метафора плоти: с началом индивидуализации бессознательное субъекта, его желания и фантазмы, стали всё больше заявлять о себе. Так родился классический психоанализ как своего рода религия авангарда, как гимн нового технократического индустриального общества. Тело, будучи то предметом гедонистического культа, то предметом аскетического запрета, продолжает упорно присутствовать как объект-вещь от премодерна к модерну, не теряя веса, плотности и осязаемости.
В цифровом пространстве тело, по удачному выражению Билла Гейтса, является «трением». Речь идет о лишнем и чрезвычайно громоздком объекте сопротивления, о вещи, которая своим упрямым весом мешает легкости цифры в космической скорости ее продвижения. Тело – слишком синтагмально по отношению к парадигме скользящих
