Смерть на перекрестке - Дэйл Фурутани

Он отполз прочь от девчонки. Шок и изумление отступили, сменяясь болью. Нагато поднял глаза: над ним, сжимая в руке кинжал, стоял староста Ичиро, отец Момоко. Рот судьи приоткрылся от изумления. Крестьянин, простолюдин, с оружием в руках нападающий на самурая?! Невозможно, немыслимо! Да ведь наказание за столь чудовищное преступление — смертная казнь самому крестьянину, всем членам его семьи и еще четырех по меньшей мере соседских семей[40]! За содеянное отвечает не только сам преступник, но и его соседи, — таков закон. У крестьян не только рисовые поля, но и жизнь со смертью общие. Если хоть один из обитателей селения посягнет на священную власть представителей старой знати или благородного самурайского сословия — жестокая кара постигнет все селение.

Похоже, и сам Ичиро понимал, что творит нечто несусветное, — рука, державшая оружие, дрожала. Первый удар в жирную спину судьи направляли гнев оскорбленного достоинства и желание любой ценой защитить свое дитя. Но теперь запал прошел. Всплыла мысль — каковы же будут последствия этого необдуманного шага? И настало страшное осознание: только что он погубил не только дочь, которую пытался спасти, но и самого себя, свою жену и остальных детей. Женщин — тех хоть просто повесят. А вот смерть мужчин из семьи, поднявшей оружие на судью, будет медленной и мучительной.

Нагато зарычал от бешенства. Потянулся к двум своим мечам, которые так и не удосужился вынуть из-за пояса полураспахнутого в горячке страсти кимоно. Ну, сейчас староста ему заплатит!

Ичиро увидел: судья вот-вот выхватит из ножен один из мечей. Инстинкт самосохранения оказался сильнее и страха, и разума. Он ринулся вперед и с криком вонзил острое как бритва лезвие кинжала под ребра толстяку — прямехонько в мягкую плоть его брюха. Нагато обеими руками вцепился в рукоять, торчащую из его живота. Застонал от боли и гнева. А после все же вырвал меч из ножен и яростно набросился на невысокого, но юркого, подвижного крестьянина. Он понимал: надо торопиться. Сил все меньше, кровь из ран хлещет ручьем, жить ему осталось считанные минуты. Но убить Ичиро не удалось. Все еще сжимая рукоять меча, судья упал и умер.

Во время борьбы Нагато наступил прямо на ногу Момоко, по-прежнему лежавшей на земле. Падая замертво, он придавил девочку уже всем своим весом. Сначала резкая боль, потом страх за отца, а теперь еще тяжесть навалившегося мертвеца — для нее это оказалось уже слишком. В истерике, с громкими криками и плачем, совершенно не понимая, что произошло, Момоко отчаянно пыталась отпихнуть от себя тело судьи. Ичиро понял: его дочь на грани умопомешательства. Как во сне, он вынул меч из руки судьи, отбросил прочь и осторожно откатил огромный труп Нагато прочь от девочки. Помог ей подняться. Поплотнее запахнул на худенькой груди полуразодранное кимоно. И молча прижал рыдающую, бьющуюся, задыхающуюся от ужаса дочку к сердцу.

Сказать бы ей сейчас что-нибудь ласковое, успокоить — да куда там! В его-то собственной душе покоем и не пахнет. А в сознании одна мысль бьется: загубил он и себя, и семью свою! Словно не судью, гадину подлую, убил сгоряча, а их всех. Спасаться надо… а как? А никак. Нет спасения крестьянину, поднявшему руку на благородного господина. И никто из односельчан ему не поможет… с чего вдруг? Им ведь из-за него теперь помирать! Убил один — отвечают все. Таков самурайский закон, от коего стоном стонут крестьяне. Бежать? Нет, и бежать не получится — всякого, кто даст приют беглому преступнику, опять-таки смерть ждет, и всю семью его — тоже. Броситься в ноги князю? Молить о пощаде? Сказать, что честь дочери защищал? Бессмысленно. Не имеет простолюдин права защитить честь ребенка своего от самурая-насильника, а уж от самого судьи — тем более.

Момоко все еще плакала. Глаза ее отца тоже медленно наполнялись слезами. Только девочка облегчала в рыданиях душу, постепенно отходя от пережитого ужаса, а Ичиро-староста плакал от отчаяния и безнадежности. Пелена слез туманила взгляд, не сразу заметил он, что кто-то вышел на поляну. Утер глаза ладонью — перед ним стоял недавний гость угольщика, странный ронин.

Что здесь приключилось, Кадзэ с первого же взгляда понял. Полуголая девчушка в жалких остатках кимоно, прижимающаяся к отцу, распростертое на земле тело судьи, кровь, заливающая его безвкусные одежды, рукоять кинжала, все еще торчащего из раны у него на животе, — картина вполне ясная!

Ронин склонился над телом Нагато. Аккуратно вытащил кинжал из раны. Вытер с него кровь о рукав кимоно судьи. На мгновение Ичиро решил: самурай просто собирается свершить правосудие собственноручно. Вот сейчас прямо здесь, не сходя с места, заколет и преступника, и дочь его! И кстати сказать, это, верно, лучший еще выход из положения. Смерть от удара ножом — легкая, скорая, почти безболезненная. И дочка в петле висеть не будет, и самого Ичиро пытать не станут, а уж тем более — не придется ему смотреть, как гибнут от рук палачей жена его, дети и соседи. Ведь гласит закон: сначала преступник должен увидеть смерть своих близких, и только потом наступит время его собственной казни.

Кадзэ, однако, убивать старосту и не подумал. Вместо этого протянул ему кинжал — как другу, рукоятью вперед. Ичиро растерянно снял одну руку с плеча Момоко и робко взял протянутое оружие. К чему все это благородному господину воину? Дивись не дивись, все равно не понять!

— До чего же в ваших богами проклятых местах разбойники распоясались — прямо с ума можно сойти! Никакой управы на них нет. Я совершенно уверен — один из парней господина Куэмона вернулся, да и свел счеты с господином судьей. Решил, верно, что бедняга как-то связан с гибелью, постигшей Куэмона и большую часть людей его…

Ронин говорил спокойно, громко. Ичиро слышал его уверенный голос, но, хоть убей, не мог понять смысла сказанного. В голове крутилась мысль: всегда ясно было, что воин этот — человек необычный. Но такой бред?! Ума он лишился, что ли?

— Ч-че-го? — выдавил из себя староста.

— Повторяю: бандиты совершили ужасное преступление. Какая дерзость! Совсем обнаглели — на самого господина судью руку подняли, мерзавцы!

Ичиро по-прежнему ровно ничего не понимал — только хлопал глазами и тупо смотрел на ронина.

— Встречал дураков, но таких! Слушай меня. Сейчас ты пойдешь к стражникам и доложишь: господин судья изволил отправиться в лес на прогулку. Спустя какое-то время ты увидел: из лесу выскочили несколько подозрительных незнакомцев, по описанию похожих на молодцов из шайки господина Куэмона. Они убежали. Ты испугался. Решил проверить, не стряслось ли чего. И натолкнулся на тело. Дочку несколько дней из дому не выпускай, пусть отойдет малость. Соседям скажешь — жена пошла за корешками, оступилась, упала и ударилась лицом. Меня здесь вообще не было. Ясно тебе, олух?

— Но… чего ради, благородный господин?! — договорить Ичиро не смог.

Кадзэ пожал плечами. Окинул холодным взглядом потрясенного крестьянина, все еще сжимавшего одной рукой плечико дочери, а другой — кинжал, только что оборвавший человеческую жизнь. Нехорошо было у ронина на душе. Как ни крути, а сейчас он предает сословие, к коему сам принадлежит! Ему бы встать на сторону судьи — какой ни мерзавец был, а все тоже самурай, собрат по оружию. В отношении простолюдинов Кадзэ никаких иллюзий не строил. Слишком часто прокатывались по землям Ямато бунты да восстания крестьянские, и о звериной жестокости повстанцев поистине легенды ходили. А кто усмирял всякий раз этих зверей в человеческом обличье, с оружием в руках противостоявших законной власти? Кто бунты подавлял? Благороднорожденные самураи!

И все же, все же… Вот уже больше двух лет странствует он по Японии, и за эти годы успел познакомиться с простым народом много лучше, чем доводится обычному самураю. Да, обычно крестьяне мелочны. Недалеки. Глупы. За медный грош удавиться готовы. Но порой, наоборот, щедры и гостеприимны, способны на остроумную шутку и мудрый совет. Хотя, наверное, даже не в этом дело. Просто с тех пор, как ищет он похищенную дочь своего убитого господина, столько изнасилованных, истерзанных, убитых девушек пришлось повидать, что сил уже не осталось смотреть молча. Омерзительно!

Японцы милосердны. Они, почитай, никогда — в отличие от соседей своих, китайцев и корейцев — не уносят в лес умирать новорожденных девочек… разве что во времена страшного голода. Но жизнь женщины-простолюдинки, особенно крестьянки, столь сурова и безотрадна — поневоле задумаешься, можно ли такое жалкое существование жизнью назвать? Страшно. И скверные, очень скверные мысли не дают покоя. Где сейчас дочь госпожи? Что довелось ей пережить за эти два года горького сиротства? Узнает ли он ее в измученной, забитой крестьянке, если найдет когда-нибудь?

— Зачем вы, благородный господин?.. — снова забормотал Ичиро.