Блуд труда - Дмитрий Быков

Ну, например: люблю же я смотреть фильмы ужасов, рассматривать строение омерзительного насекомого, читать графоманские тексты. Причем не все, не те, в которых можно обнаружить искру таланта,- а вот как раз безнадежные, гробовые, такие, которыми обмениваются любители. Обожаю поздравительные стихи в крымской газете «Сорока». «Любимый зять! Тебе желаю: пусть будет чашей полною семья, тебя всем сердцем обожаю, как мать твоя и дочь моя» – так и вижу усатую тещу с кастрюлей праздничного борща. Книги пятидесятых годов вообще коллекционирую. Наверное, меня в этом искусстве привлекает то же, что и всех его деконструкторов, начиная с Сорокина: то, что Хармс называл «чистотой внутреннего порядка». Насекомое по-своему безупречно, совершенно со всеми своими усиками, жальцем, лапками, зу-зу-зудящим звуком и беловатой слизью внутри; точно так же по-своему безупречен и совершенен Проханов. В отличие от Бондаренки, то и дело пускающего либеральных петухов, он состоит из чистого, беспримесного вещества, и уже неважно какого.

Так что несколько мазохистское желание насладиться цельным и последовательным стилем (пусть даже палаческим – Сорокин учит нас, что все цельное репрессивно и наоборот) толкало меня покупать «Завтра» где-то до последнего года, когда цельность нарушилась и стиль распался. Они никак не могут определиться с Путиным. Священный лозунг русской оппозиции «Чем хуже, тем лучше» перешел к «Новой газете», которая и вобрала в себя всю цельность, репрессивность, брутальность и неотразимую притягательность органа красно-коричневой оппозиции. Я теперь «Новую» покупаю. И чувствую себя обделенным, когда по той или иной причине не бываю в Москве по понедельникам или четвергам. В сегодняшней российской печати нет ничего восхитительнее «Новой газеты», как на современном телевидении, включая провинциальное, нет ничего совершеннее «ТВ-6».

Обозначим вначале корневые различия «Завтра» и «Новой»: все-таки безоговорочная постановка их на одну доску немыслима. У «Завтра» есть программа действий в государственном масштабе. Пусть эта программа недостаточно проработана в смысле позитива, но в репрессивной своей части стройна и легко исполнима. У «Новой газеты» такой программы нет. Ее религия построена на чистом отрицании, на неприятии греховного мира, в котором мы живем.

Власть не просто предстает чудищем стозевным: понимая, что стозевность ее на данный момент явно недостаточна для формирования серьезной оппозиции, гусеберезовцы с ТВ-6 и журналисты «Новой газеты» имеют целью (быть может, подсознательной) как раз и спровоцировать власть на репрессии, причем как можно скорее. Как только это произойдет, априорная правота оппозиционеров в соответствии с русской традицией сделается очевидна. Власть, которая у нас и так чрезвычайно редко бывает права, всегда не права в любых силовых действиях против оппозиции. На эти действия очень надеялось бывшее НТВ, устраивая два митинга кряду. Об этих же акциях прямо-таки мечтает «Новая газета»: когда однажды там полетел компьютер, читателям немедленно было доложено, что имели место происки. Происки вообще постоянны: подспудным фоном всех публикаций идут намеки на какой-то нечеловеческий прессинг, которому все мы тут подвергаемся… но обо всем будет рассказано в свое время, если, конечно, доживем!

С пафосом в «Новой газете» вообще хорошо. Нельзя не узнать с первых же слов этот теплый, дружеский стиль комсомольских публикаций времен позднего застоя, это словцо «дружище», мелькающее то тут, то там, эти короткие, рубленые фразы. Стиль чрезвычайно легко воспроизводится и немедленно перенимается даже самыми яркими журналистами, приходящими в «Новую газету». Попробуем имитировать надрывно-мужественную манеру, в которой «Новая» отреагировала бы на этот текст:

«Наш бывший коллега Митя Быков написал про нас статью. Подлую. Точней, подленькую. Потому что мелкую. Горько от этого. Всем нам. Еще и потому, что коллега – бывший. Был и вышел. Предал. Продался.

Больно и горько. Но мы выдержим. Хотя и так приходится выдерживать многое. И оттого особенно больно и горько, когда в спину – свои. Бывшие.

Но надо сдюжить. Вынести. Ради тебя, читатель. Твоих глаз, твоих рук, твоих губ. Ведь это все – для тебя. Только. Для».

Вот так примерно. И еще с выносом из Акрама Муртазаева сверху: что-нибудь вроде «Был Дима, да весь вышел. В эфир».

Только здесь любое возражение интерпретируют как удар в спину, как донос властям, как предательство… Логика проста: наш – либо предатель. Идет война народная. Спорить нечем, аргументы отсутствуют. Роль аргумента с успехом выполняет клеймо.

И я ведь действительно был в «Новой газете». Никогда там не работал, но печатался – практически весь 1999 год. Писал телеобозрения, пару раз выступал и по другим поводам – в общем, любил я эту газету. Потому теперь и реагирую на нее с таким ужасом (боли уже нет: не могу я болеть за людей, которые сами столько трубят о своей боли). Интонацию «Новой газеты» определяет сегодня дискурс Боссарт, Альбац, Политковской – хорошо темперированная истерика.

Анна Политковская всегда представлялась мне очень хорошим журналистом. И потому я не могу читать, видеть и слышать Политковскую сегодняшнюю – у которой уже полностью атрофировалась способность слышать собеседника и адекватно реагировать на него. Осталась только боль, допускаю, что вполне искренняя (собственно, ничего другого и допустить не могу), но ведь такая боль исключает всякую возможность объективного взгляда на реальность. И я не знаю, стоит ли журналисту писать о войне, когда для этого журналиста даже возражение потенциального оппонента является невыносимой травмой. У Политковской есть один железный аргумент: я там была, я это видела. Я помогала спасать стариков и детей. Да, была, да, помогала, да, стариков и детей – но вследствие такой позиции любой оппонент Политковской, у которого иной взгляд на чеченскую войну, немедленно обращается в убийцу. Что-что, а травить оппонента «Новая газета» умеет.

Травля – любимое занятие нашей либеральной интеллигенции, фирменное блюдо, компенсация бесчисленных дворовых обид, когда травили – нас. А мы тоже умеем! Мы, когда нас много, тоже не боимся! И улюлюкаем не хуже вашего! То, что делала подгусинская и окологусинская пресса в 1999 году с Ельциным, было травлей – откровенной и стопроцентной. Я впервые усомнился в честности «Новой газеты», когда обнаружил в ней любопытное соотношение: на море антиельцинских публикаций не приходилось ни одной антилужковской. Согласитесь, в 1999 году такая свобода выглядела довольно странно. Была и травля Собчака, не менее откровенная. «Новая» была единственной газетой, ни слова не написавшей о смерти этого ее врага. Просто никак не отозвавшейся: не было такого события, и все. Причина угадывается: плохо писать не хотелось, а заслуг не обнаруживалось…

Идеальных изданий не бывает, каждое в той или иной степени зависимо, но речь сейчас никак не об ангажированности. Речь о мере самоуважения, об отношении к себе как к истине в последней инстанции – и в «Новой газете» этого более чем достаточно, как и во всякой секте. Любимой темой «Новой» давно стали подвижники, фанатики, герои – особенно из числа педагогов-новаторов. Эти педагоги – известный их тип – давняя моя любовь: как они умеют внушить детям сознание своей избранности, недоверие к косному и подлому миру взрослых, веру в свою личную обреченность и бессмертие своего дела! Секта не существует без внешнего врага. Только его наличие дает теплое, невыразимо приятное чувство спаянности, сжатости в кулак. «Новая» не устает подчеркивать, какое дружное сообщество представляет собой этот заговор обреченных. И приходящие туда на работу люди, даже если им по двадцать лет, мгновенно усваивают этот стиль – сознание своей правоты и всеобщей тотальной виновности.

Я помню, как двадцатилетняя девочка брала интервью у Игоря Дыгало, несчастного пресс-секретаря ВМФ, оказавшегося крайним в трагедии «Курска». О, эти девочки с горящими глазами, с вечно скорбными лицами, с минимумом жизненного опыта и интеллектуального багажа, но с неукротимой готовностью судить, не прощать, выступать от имени страны! То, как спекулировало на «Курске» НТВ,- отдельная тема. Но я запомнил именно то интервью: там был такой пафос праведного гнева, такой напор обвинения… Дыгало так жалко оправдывался – по крайней мере, в изложении корреспондентки… «Новая газета» никак не желала понимать, что «Курск» был общей трагедией. Наша оппозиция все трагедии приватизирует. Это она одна по-настоящему болеет за дома, взорванные в Москве (взрывал, конечно, Путин). Это ей не дает спать судьба беспризорных детей и нищих стариков. Во всем виноваты они – а тут страдающие мы, которые не отвечают никогда и ни за что – только страдают. Профессия такая: страдать.

У нас сейчас вообще очень трудно возразить оппозиционеру: страшное клеймо «путинолиза» и «путиноида» наготове всегда. Поддерживая власть, лажаются даже самые умные и опытные авторы: нет традиции, что поделаешь. Привыкли поносить, а солидаризироваться и сочувствовать не умеем. Что, может быть, и справедливо, но уж очень безответственно: получается, что собственная незамаранность нам дороже всякого результата. Именно моя неприязнь к этой логике развела нас, допустим, с Юрием Щекочихиным в октябре 1993 года. Тот пресс-клуб помню очень хорошо. Щекочихин и Гутионтов еще в сентябре постулировали надсхваточную позицию, для меня всегда довольно сомнительную. Я в октябре 1993 года просил признать единственную вещь: да, танки – это отвратительная, крайняя мера, нелепо ее поддерживать, танки не нуждаются в солидарности и поддержке… Но признайте честно: эти танки защищали нас всех – вас, меня… И мы, пресса ельцинских времен, многое сделали для того, чтобы они пошли. Признайте эту ответственность и не делайте власть единственной виновницей происходящего! Андрей Синявский, который из рук этой власти не ел, имеет полное моральное право ее осудить. Он – но не мы, чью свободу она гарантировала. Тогда эту позицию одобряли, прямо скажем, немногие. Потом некоторые одумались. Но Щекочихин и поныне не считает себя ответственным ни за одну национальную трагедию – пафос праведного обвинения, пафос белых одежд звучит в каждой его строке. А ведь дух «Новой газеты» определяет именно он. Да еще Станислав Рассадин, которому давно уже решительно нечего продемонстрировать, кроме зубовного скрежета – бессмысленного, бессвязного и беспощадного. Но пожалеем его прошлые заслуги в деле популяризации драматургии Пушкина…