Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
История, как мы попали в Багио, стала известна очень широко и описана во многих книгах. Поучительный урок; наглядный, убедительный. Кажется, одного такого казуса довольно, чтобы не повторять подобных закулисных игр. Так нет же! – все повторяется опять. Сейчас, когда я делаю эту книгу, до очередного матча на первенство мира остался год; ФИДЕ выбрала местом проведения матча Лион – удобное, отличное место, прекрасные условия; но есть еще кандидатура далекой (а для прессы и болельщиков практически недоступной) Новой Зеландии, и Каспаров начинает игру против того же Кампоманеса в пользу Новой Зеландии… Не потому, что хочет туда поехать – еще чего! – просто это самая сильная карта в психологической войне перед матчем, которую он намерен как можно дольше разыгрывать. Обычный блеф. Но ведь и мы с Корчным блефовали кандидатурой Багио…
До этого я уже знал Филиппины, успел побывать на них. Не могу сказать, что успел их полюбить, но мне они понравились очень. Удивительно живописная страна, гостеприимные, добрые люди. Правда, я и в первый приезд, и во время матча ощущал, что они чем-то отличаются от нас, европейцев; за их предупредительностью угадывалась недоговоренность, какая-то иная, не наша глубина. Ощущалось, что они все видят и понимают не так, как мы, но они старались, чтоб мы этого не чувствовали. И я находил особую прелесть в их своеобразии и радовался, что они другие.
Я был готов к тому, что увижу и почувствую на Филиппинах, и мои ожидания подтвердились один к одному. Как и всегда в тропиках, в первый день испытываешь восторг от щедрой и красочной природы, но быстро наступает пресыщение, и, чтобы сохранить комфорт, начинаешь потихоньку прикрывать створки своей раковины, пока наконец не останется одна только мысль: скорее бы все это кончилось.
Грех жаловаться – нас приняли хорошо. Отличные номера в отеле «Террейс Плаца», просторная вилла, из окон которой открывалась чудесная, столь любимая мною глубокая панорама. Были и издержки, неизбежные в тропиках: сырость царила, сырость сочилась и проникала повсюду, от нее невозможно было спастись; если переставал носить какую-то вещь, уже через несколько дней она покрывалась налетом плесени; а как-то я дней десять не заглядывал в один из чемоданов, так там успела завестись мелкая живность, а в углах наметились даже самые настоящие грибы. Бывали и неповторимые впечатления. Так, например, в непогоду (а она была едва ли не нормой: мы угодили в сезон тайфунов) можно было видеть, как в зал нашей виллы (а он был всегда открыт – тропики!) вползает, клубясь, край облака. Словно живое существо, это маленькое облачко неторопливо проплывало по всему залу, делая как бы круг почета, при этом поочередно, не скрывая своего любопытства, изучая каждого из нас. А потом вдруг стремительно ускользало, догоняя свое материнское облако.
Море было недалеко, но добирались до него мы на машинах. Вода всегда была ласковой и почти неощутимой – тоже совсем иная, чем в наших морях; она дарила удовольствие, но не снимала усталости, не разбивала однообразия, в которое я был погружен едва ли не с первого для пребывания на Филиппинах. Поразительно! – но даже землетрясение и наводнение, которые мы там пережили, не выламывались из общего ряда, не разбивали размеренного, убаюкивающего ритма жизни.
Возможно, причина была не вне, а во мне самом. Сосредоточенный на борьбе, на игре, я был погружен в себя, в шахматы, которые не отпускали меня ни днем, ни ночью. Что-то в моем сознании оберегало этот хрупкий внутренний мир, экранировало, отражало впечатления. Наверное, это было нужно моей душе и моему телу. Обычно я доверяюсь им – их мудрости и способности к самопрограммированию, и, если мне удается понять их и поступать в согласии с ними, я никогда потом не жалею об этом.
Каждый матч имеет свое лицо. Каждый имеет какую-то черту, которая определяет это лицо, делает его единственным, незабываемым. Матч в Багио – самое склочное, самое скандальное соревнование из всех, в которых я когда-либо принимал участие. К счастью, моему сопернику почти не удавалось втянуть меня в дрязги, которые он без устали затевал; большую часть времени я умудрялся удержаться в состоянии стороннего наблюдателя (что еще больше распаляло моего соперника: ведь это я был целью его стрел; каково ему было видеть не только мое хладнокровие, но и убеждаться, что стрелы как бы облетают меня). Но иногда и меня цепляло. И чем дольше тянулся матч – тем чаще. Что поделаешь! – монотонность однообразных дней утомляла даже больше, чем трудные партии, а потом пошла полоса невезения – и она еще сильней ослабила мою защиту, и я поневоле стал близко к сердцу принимать каждый неправедный выпад из лагеря соперника.
Впрочем, «невезение» – объяснение слишком простое, чтобы быть истинным. Скорее, это была полоса, когда на естественную усталость (и физическую, и психологическую – что неотделимо) наложилось рожденное все той же усталостью ощущение, что дело сделано (а ведь впереди было еще столько борьбы), и я сбавил обороты. Были еще причины и субъективного характера… И такое надежное, почти завершенное здание победы вдруг затрещало, зашаталось, стало крениться… Счастье, что я успел собраться и подпереть его в самый последний момент.
Корчной начал создавать атмосферу скандала задолго до первой партии. Объяснять это только его плохим характером не буду. Ведь я знал Корчного давно и достаточно близко, знал, что он умеет быть и душевным, и терпимым; знал, что у него достаточно силы воли, чтобы всегда держать себя в руках, контролировать свои действия. Ведь прежде мы годами оставались в добрых отношениях; не то что ссор – даже размолвок у нас не бывало. А тут волна, да еще какая!.. Но достаточно вспомнить, что во всех матчах, в которых играл Корчной (а он играл немало), скандал был непременным атрибутом, скандал определял матчевую атмосферу – и все становится ясным: Корчной специально создавал атмосферу мордобоя, чтобы держать соперника в нервном напряжении, чтобы он не мог расслабиться, чтобы при одном взгляде на него, Корчного, соперника начинало бы трясти. При этом сам Корчной – уж мне ли его не знать! – внешне перевозбужденный до крайности, внутренне оставался спокойным, сосредоточенным только на игре.
Надо отдать ему должное: продумано все было отменно. Корчной только разогнал машину психологического пресса, а когда начался матч, передал кормило своей подруге Петре Лееверик. Надеюсь, читатель будет не в претензии, если я не стану давать этой даме характеристику, ограничившись упоминанием, что таковая была и цинично (и мастерски – не могу не отдать ей должное) исполняла свою неблаговидную роль. Как был бы я рад не упоминать о ней вообще! Но из песни слова не выкинешь, а эта дама умудрялась поднимать такую волну, что журналисты забывали о шахматах – околошахматная возня была куда интересней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});