Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну да, – сказал он, снова поглаживая шрам на руке. – Понимаю, о чем ты.
Я обещаю все объяснить, Франклин, но сейчас просто не могу.
Ева
17 января 2001 года
Дорогой Франклин,
прости, что оставила тебя в неведении; и я страшусь объяснения с того самого момента, как это сделала. По правде говоря, когда я сегодня утром ехала на работу, на меня внезапно накатило еще одно воспоминание о судебном процессе. Формально на нем я дала ложные показания. Я просто не считала, что должна рассказывать этой судье со стеклянными глазами (врожденный дефект, который мне никогда прежде не встречался, – ненормально маленькие зрачки, что придавали ей растерянный и глупый вид мультяшного персонажа, которого только что огрели сковородкой по голове) то, что я в течение десяти лет скрывала от собственного мужа.
– Госпожа Качадурян, вы или ваш муж когда-нибудь били сына?
Адвокат Мэри угрожающе наклонился к свидетельской трибуне.
– Насилие учит ребенка лишь тому, что физическая сила – это приемлемый метод добиться своего.
– Суд не может с этим не согласиться, госпожа Качадурян, но важно в четких терминах прояснить для протокола: вы или ваш муж когда-либо применяли к Кевину физическое насилие, пока он был на вашем попечении?
– Разумеется, нет, – твердо ответила я, а потом добавила на всякий случай, – разумеется, нет. Я пожалела о том, что повторила эти слова. Есть что-то сомнительное в любом утверждении, если человек чувствует необходимость повторить его дважды.
Когда я спускалась с трибуны, я зацепилась ногой за торчащий из пола гвоздь, и у моей туфли оторвался черный резиновый каблук. Я дохромала до стула, думая: лучше отвалившийся каблук, чем длинный деревянный нос[157].
Однако хранение секретов требует дисциплины. Я никогда прежде не думала, что хорошо умею врать, однако, немного потренировавшись, я усвоила кредо лукавого человека: мы не просто придумываем ложь, мы заключаем с ней брак. Успешную ложь нельзя привести в этот мир и покинуть по своей прихоти: ее нужно придерживаться, как любых серьезных отношений, и она требует гораздо большей преданности, чем правда, которая беспечно продолжает оставаться истинной без всякой помощи. В противоположность этому моя ложь нуждалась во мне так же сильно, как я в ней, и поэтому требовала постоянства брачных уз: пока смерть не разлучит нас.
Я понимаю, что подгузники Кевина тебя смущали, хотя они поразительным образом совершенно не смущали его самого. Мы уже использовали самый большой размер; еще немного, и нам пришлось бы заказывать по почте те, которые созданы для медицинского ухода. Ты прочел множество пособий для терпеливых родителей, но при этом ты поощрял старомодную мужественность, и я находила это удивительно привлекательным. Ты не хотел, чтобы твой сын был изнеженным мальчиком, который представляет собой легкую мишень для насмешек сверстников, или чтобы он цеплялся за этот талисман младенчества, который так сильно бросался в глаза – ведь выпуклости под его брюками выглядели совершенно недвусмысленно.
– Господи, – ворчал ты, когда Кевин уже спал, – ну почему он просто не сосет большой палец?
Однако сам ты в детстве вел продолжительную битву по поводу туалета со своей брезгливой матерью, потому что однажды у вас засорился унитаз, и после этого каждый раз, когда ты открывал дверь в туалет, ты боялся, что куски экскрементов могут начать бесконечно извергаться на пол, как в копрологической версии «Ученика чародея»[158]. А я соглашалась с тем, как это ужасно, что дети могут превратиться в комок нервов по поводу хождения в туалет и что все это напрасные тревоги, так что я согласилась и с модной новой теорией о том, что нужно позволить маленьким детям приучаться к горшку, когда они к этому «готовы». Тем не менее мы оба начинали впадать в отчаяние. Ты принялся доставать меня расспросами о том, видит ли Кевин, как я пользуюсь туалетом в течение дня (мы не были уверены, следует ли ему это видеть или нет), и не сказала ли я чего-нибудь такого, что отпугнуло его от этого трона цивилизации, в сравнении с чем такие прелести как «спасибо» и «пожалуйста» были уже несущественными украшениями жизни. Ты поочередно обвинял меня то в том, что я придаю этому вопросу слишком большое значение, то, наоборот – слишком маленькое.
Но придавать ему слишком маленькое значение было невозможно, потому что этот этап развития, который наш сын словно бы пропустил, стал для меня просто проклятием. Ты ведь помнишь, что лишь благодаря новому, патологически нейтральному характеру образования (нет такого понятия, как лучше или хуже – есть понятие «другой»), вкупе с парализующим страхом судебного иска (от ужаса перед этой возможностью американцы все чаще не хотят делать множество вещей – от искусственного дыхания жертвам утопления до увольнения со службы некомпетентных разинь) Кевина не выставили из того дорогущего детского сада в Найаке, пока он… в общем, пока он не разберется со своим дерьмом. Но воспитательница не собиралась менять подгузники пятилетнему мальчику, утверждая, что таким образом она подвергнет себя обвинениям в сексуальном посягательстве. (По правде говоря, когда я тихо сообщила Кэрол Фэбрикант об этой маленькой странности Кевина, она неодобрительно посмотрела на меня и убийственным тоном заметила, что такого рода несоответствующее поведение иногда является призывом о помощи. Она не выразилась более прямо, но всю следующую неделю я жила в страхе, что в нашу дверь постучат, а в окна я увижу голубые полицейские мигалки.) Поэтому едва я успевала оставить его в детском саду в 9 утра и вернуться домой, как мне приходилось снова ехать в сад около 11.30, прихватив с собой уже довольно потертую сумку для подгузников.
Если он был сухой, я взъерошивала ему волосы и оставалась ненадолго под ложным предлогом, что хочу посмотреть, что он рисует, хотя об этом у меня уже было довольно хорошее представление – куча его «художеств» висела у нас на холодильнике. (Другие дети уже продвинулись вперед: они рисовали фигурки из палочек с большой головой и пейзажи с узкой полоской голубого неба вверху; Кевин же по-прежнему выдавал бесформенные, зигзагообразные каракули, нацарапанные черным и фиолетовым карандашом.) Однако очень часто полуденная передышка в полдень заканчивалась тем, что звонил телефон: мисс Фэбрикант сообщала мне, что у Кевина полный подгузник, и другие дети жалуются, потому что от него пахнет. Не могли бы вы?.. Вряд ли я могла сказать нет. Так что к тому времени, как я забирала его в два часа дня, мне приходилось съездить в детский сад четыре раза за день. Вот вам и достаточно времени для себя, когда Кевин пойдет в детский сад; и вот вам исполнение немыслимой фантазии, за которую я держалась: что, возможно, я вскоре смогу вернуться к руководству «Крылом Надежды».
Будь Кевин покладистым и активным ребенком, у которого случайно оказалась эта единственная неприятная проблема, она могла бы отнестись к нему с сочувствием. Однако отношения мисс Фэбрикант с нашим сыном не процветали по другим причинам.
Наверное, мы сделали ошибку, отправив его в детский сад, работавший по системе Монтессори[159], чей подход к человеческой природе является по меньшей мере оптимистичным. Контролируемое, но не структурированное обучение (детей помещали в «стимулирующую» среду с игровыми станциями, включающими кубики с буквами, счетами и проросшим из посаженных семян горошком) предполагало, что дети от природы являются самоучками. Но по моему опыту, предоставленные сами себе люди займутся одним из двух: ничем особенным или ничем хорошим.
В первом отчете о «прогрессе» Кевина в том ноябре упоминалось, что он «недостаточно социализирован» и «ему может потребоваться помощь с инициативным поведением». Мисс Фэбрикант крайне неохотно критиковала своих подопечных, поэтому мне с большим трудом удалось уговорить ее перевести эту фразу: она означала, что Кевин провел первые два месяца, развалившись на стуле посреди комнаты и тупо глядя на копошащихся одногруппников. Я знала этот его взгляд: преждевременно старческий, тусклый, в котором лишь иногда спорадически вспыхивает искра презрительного недоверия. Когда воспитательница
