Лживый язык - Эндрю Уилсон

Я выдвинул маленькие ящички в верхней части стола и нашел крошечные золотые ключики и желто-коричневый конверт с соломенной прядью — по-видимому, это были волосы Криса. Однако в глубине этого же ящика лежал еще один конверт, большего размера. Этого конверта я прежде не видел. Я достал его и при свете фонаря разглядел еще одну прядь волос, по цвету такую же, как волосы Криса, но на ощупь менее ломкую. Я вспомнил, как несколько дней назад проснулся ночью из-за того, что моего лица коснулось нечто ледяное. Тогда я подумал, что это были холодные пальцы Крейса, а теперь понял, что, скорее всего, это были ножницы, которыми он срезал локон с моей головы. Я перевернул конверт, и у меня на затылке волосы дыбом встали. На обратной стороне рукой Крейса по-итальянски была написана фраза, которая показалась мне смутно знакомой.

«Io son colei che ognuno al mondo brama, perche per me dopo la morte vive», — прочел я.

В этот момент я услышал за спиной шум. В комнату хлынул свет. Я обернулся. В дверях стоял Крейс — в ночной сорочке и халате. В руке он держал пистолет.

— Нашли что-нибудь интересное? — спросил он, ухмыляясь.

— Гордон… это не то, что вы думаете. Я…

— Что? Я прекрасно знаю, что вы делаете.

— Я просто пытался найти…

— Оставьте свое красноречие, Адам. Хоть раз перестаньте лгать.

Он шагнул ко мне, поднял пистолет, обеими руками навел его на меня.

— «Е se vitio о virtude opera trama», — сказал он. Его звучный голос ласкал слух.

— Что вы говорите?

— Заканчиваю изречение, которое вы начали читать. «Аллегория Славы». При сложившихся обстоятельствах оно как нельзя кстати, вы не находите? На вашем месте я бы его запомнил. Может пригодиться. «…Tal che a le spoglie о al degno imperio arrive…»

Крейс пытался держать пистолет ровно, но руки его тряслись, а вот глаза светились стальным блеском. В них читалась непреклонная решимость. Старик в самом деле собирался выстрелить в меня.

— «Per quello infamia son per questa Fama…»

Я понял, что ждать нельзя. Еще одно мгновение, и он спустит курок.

— «Е a colui per те solo si ascrive…»

He раздумывая, я бросился вперед, отбросив фонарь. Сбил Крейса с ног, и мы оба повалились на персидский ковер. Я услышал, как пистолет с глухим стуком упал на пол. Крейс яростно двигал своими жилистыми конечностями, пытаясь добраться до оружия. Я встал на четвереньки и в поисках пистолета стал осматривать комнату, шаря ладонями по полу.

— Убью, сволочь, — визжал Крейс у меня за спиной.

Словно безумный, я оглядывался по сторонам и, наконец, под шкафчиком с редкими вещицами заметил оружие; его перламутровая рукоятка мерцала в темноте. Я устремился к пистолету, грудью вытирая ковер. Протянул к оружию руку и почувствовал, как что-то вцепилось в мои ноги. Это был Крейс. И откуда у старика вдруг взялось столько сил? Цепко схватившись за мои голени, он рванул меня назад.

Я пытался схватить оружие, лежавшее всего лишь в футе от кончиков моих пальцев. Мышцы на моей спине дрожали, левая рука, казалось, вот-вот выскочит из плечевого сустава. Если бы только освободиться из клещей Крейса! Выдернув одну ногу из его рук, я ударил его прямо в лицо и тут же почувствовал, что меня ничто не держит. Я бросился вперед и быстро схватил пистолет, будто он был неким существом, внезапно вынырнувшим из глубин океана, потом резко перевернулся, оказавшись спиной на полу. Крейс надвигался на меня, держа в руке нож для разрезания бумаги, который он нашел на своем письменном столе. Пока я пытался совладать с пистолетом и унять дрожь в руках, Крейс со всей силы глубоко вонзил мне в правую ногу нож, прямо между костями голени и стопы. Я вскрикнул от боли. Старик повернул в ране тупое лезвие. Я услышал, как нож разрезает мою кожу, и меня едва не стошнило. Пистолет с радужным покрытием скользил в моих руках, будто рыба. Я попытался крепче сжать его рукоятку, но тут Крейс выдернул нож из моей ноги. Я взвыл от боли.

— Не скули, как дитя малое, — проговорил он, занося окровавленный нож над головой и подступая к моему распростертому телу.

Здоровой ногой я ударил старика в пах. Гримаса боли исказила его лицо. Он согнулся пополам, будто внезапно весь сдулся. Ухватившись за стоявший рядом стул, я поднялся с пола и, волоча раненую ногу, заковылял к его столу. За мной тянулся кровавый след.

Крейс, все еще хватая ртом воздух, повернулся ко мне. Я увидел в его глазах маниакальный блеск. Он опять занес нож над головой и шагнул ко мне.

— Гордон… Гордон.

— Молчи.

— Но… Гордон… остановитесь… одумайтесь…

— Ах ты, гаденыш!

— Пожалуйста… Крейс… остановитесь…

Выбора у меня не было. Я нажал на спусковой крючок. Звук выстрела отозвался в моем теле. Первая пуля ударила в шкафчик с раритетами. Чаша с изображением Ганимеда и Зевса разлетелась на тысячи мелких осколков, керамическая бутыль в форме створчатой раковины разбилась вдребезги. Я выстрелил еще раз и опять неудачно. Пуля раздробила курильницу и белую мраморную плиту с рельефным изображением Муция Сцеволы, потом расколола стоявшую на сундуке мраморную урну, в которой Крейс прятал свой пистолет. Он повернул голову, оценивая ущерб, и вновь пошел на меня.

— «Е a colui per me solo si ascrive, — произнес он, продолжая цитировать изречение. — Del Biasmo il suono ond'a costei si dona de la Gloria le palme e la corona». Однажды я уже переводил это вам, но позвольте помочь еще раз. Я ведь понимаю, что сейчас обстановка не очень благоприятна для занятий переводом. «Я — та, кого жаждет каждый человек в мире, ибо благодаря мне люди живут после смерти».

Крейс приблизился ко мне еще на один шаг.

— «И если порок стремится лишь к тому, чтобы обрести награбленное, а добродетель ратует за благородную империю, я — бесчестие для первого и слава — для второй», — сказал он.

— Гордон… назад. Вы же знаете, я не хочу это делать.

Мои ладони увлажнились от пота, пальцы дрожали.

— В самом деле? Вы уверены? Разве не об этом вы всегда мечтали, не это всегда было вашим сокровенным желанием — убивать людей?

— Гордон…

— «Порок я клеймлю позором, а добродетели дарую почет, пальмовую ветвь и корону».

Крейс уже находился почти рядом со мной, мог бы дотронуться до меня, потому, едва он произнес последнее слово цитаты, я, целясь прямо в него, спустил курок, дав выход напряжению, что скопилось во мне за последние месяцы. Пуля пробила его грудь, рядом с сердцем. Крейс стал заваливаться назад. Его лицо исказилось, но не в агонии; скорее, это было выражение любви. Он зашатался, словно пьяный, и, пытаясь удержаться на ногах, стал хвататься за все, что попадалось под руки: за спинку стула, за край стола и, наконец, за шкафчик со своими сокровищами, большинство из которых теперь были уничтожены. Он посмотрел на меня, мимо меня, улыбнулся и потом повалил шкафчик со всем его содержимым на себя. На его ночной сорочке расползалось пятно крови, словно распускающийся бутон зловещего цветка. Я нагнулся к нему, убрал осколки с его тела.

— Гордон… простите, — сказал я, выронив пистолет на пол.

Он с благодарностью посмотрел мне прямо в глаза, что-то беззвучно произнес. Кровь появилась на его губах и, пузырясь, потекла по подбородку, голова безвольно упала на бок. Он был мертв.

Я обвел взглядом разгромленный кабинет. Пол был усыпан осколками стекла и керамическими черепками, в воздухе стоял запах пороха. Из пулевого отверстия на груди Крейса продолжала сочиться кровь, образуя под ним лужу.

Я попытался встать, но боль в ноге парализовала меня. Ухватившись за угол шкафчика, я поднялся. Из раны на ноге, похожей на безобразный вишнево-красный ротик, струилась кровь и смешивалась с лужей крови Крейса на полу. Я уже чувствовал слабость и тошноту, меня била дрожь, каждое движение, даже самое незначительное, казалось, порождало скрытое противодействие — вибрационное эхо, от которого я сотрясался всем телом. Ковыляя, я покинул кабинет Крейса и через его спальню медленно добрался до ванной, оставляя за собой кровавый след. Руками, покрытыми порезами и царапинами, я поднял правую ногу, поставил ее в ванну и включил холодную воду. Жгучая боль разлилась по всему телу, едва вода коснулась раны. Чтобы не закричать, я вцепился в край холодной ванны. Вода окрасилась в красный цвет.

Затем я сдернул с вешалки белое полотенце, туго обмотал его вокруг лодыжки и закрепил конец булавкой, найденной в шкафчике с аптечкой. Я попытался идти, перенося тяжесть тела на левую ногу. Первый шаг был мучителен, так что я едва не согнулся от боли, но мне все же удалось, хромая, выйти из ванной и доковылять до портего. За окнами сверкала молния, над городом гремел гром, вода в канале бурлила.

В портего я остановился перед гравюрой Баттисты дель Моро «Аллегория Славы», стал внимательно рассматривать фигуру Славы, возвышающуюся над олицетворениями порока и добродетели, под которыми было начертано то самое изречение, что цитировал мне Крейс. Что он сказал? Что мне необходимо помнить что-то об этой гравюре. Я вспомнил наш первый разговор об этом произведении. Крейс тогда упомянул, что Слава отдает предпочтение порочному сатиру, а не идеалу добродетели в образе женщины. Разглядывая гравюру, я заметил, что из-под рамы, внизу, с правой стороны, что-то торчит. Это был уголок конверта. Я вытащил его и увидел на нем свое имя, написанное рукой Крейса. Внутри лежал лист белой бумаги, на котором, тоже рукой Крейса, была написана всего одна загадочная фраза: