Святые сердца - Сара Дюнан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Део грациас. — Неужели она говорила вслух сама с собой? Нет, конечно.
— Я потревожила тебя, сестра? — спрашивает старшая женщина. — Я слышала голоса.
— Нет. Нет, я… — Зуана колеблется, не зная, что именно и сколько та слышала. — Я… молилась. Что-нибудь случилось?
— Послушнице стало плохо во время занятий.
— Которой?
— Анжелике.
— Анжелике? Она же страдает легкими.
— Господу было угодно послать ей такую болезнь. Но она стойко ее переносит.
— Я… я приду к ней, — отвечает Зуана, снова поворачиваясь к столу, как будто что-то взять, но от движения у нее снова начинает кружиться голова.
— Я бы не стала тебя беспокоить. Ей уже лучше. Я послала ее в часовню молиться.
Но Зуана уже думает о том, что произойдет, если инфлюэнца прибавится к астме, и как быть, если девушка начнет задыхаться.
— Ей было бы лучше отдохнуть.
— Что? В церкви и без того пусто.
Зуана колеблется. Если они сейчас поссорятся, легче никому не станет.
— Дело в том, что заражение быстрее происходит в тех местах, где мы собираемся вместе.
— Да, я слышала, так говорят. Однако когда речь заходит о духовном здоровье общины, мнения о том, что приносит больше облегчения, могут разниться.
Зуана следит за взглядом сестры-наставницы, который с ее лица опускается на книги, лежащие на столе за ее спиной: гравюры верхней части грудной полости и дыхательной системы, с комментариями. И вновь ее поражает глубокая сосредоточенность Юмилианы. Не удивительно, что подопечные так ее боятся; кажется, немного найдется в мире такого, в душе или за ее пределами, чего она не заметила бы.
— Интересные у тебя молитвенники, сестра.
— Это записи. Их сделал один врач из Вероны, который лечил инфлюэнцу, подобную нашей.
— А он знал ее причину?
Теперь Зуана думает, что еще не было случая, когда сестра-наставница пришла бы вот так к ней в аптеку. Да и сейчас могла бы не приходить. Известие о заболевшей послушнице легко можно было передать через прислугу.
— Да, кое-какие представления у него были.
— И какие же?
— Он придерживался того мнения, что болезнь связана с семина морборум.
— Семина морборум? Дурное семя? И что же, оно происходит из земли?
— Нет. Нет. Оно вокруг нас. В воздухе.
— Где? — интересуется Юмилиана, озираясь по сторонам с такой простодушной готовностью, что Зуана не видит и тени подвоха.
— Они бесплотны, а потому невидимы для глаза.
— Тогда откуда же они берутся?
— Просто существуют в природе, — говорит она и вдруг понимает, насколько серьезно больна сама.
— Так, значит, их Бог создал? В какой же день творения?
— Думаю, точный день неизвестен, — «Может, повязка на лоб, смоченная в уксусной воде с мятой, поможет». — В трудах самого великого святого Августина содержится та же мысль, — «Надо будет приготовить новую порцию, как только Юмилиана уйдет». — Видимо, я плохо объяснила.
Однако не похоже, чтобы сестра-наставница так уж спешила уходить.
— Ну, я всего лишь простая монахиня. Я не настолько… образованна в таких вещах, — произносит Юмилиана, а затем добавляет: — Но у меня есть свое мнение о том, почему подобное происходит. Конечно, оно не такое… новомодное, как твое.
И она улыбается, словно желая показать, что пришла сюда отнюдь не ссориться. Правда, каковы ее чувства на самом деле, сказать трудно, ведь, когда она улыбается, ее глаза прячутся в складках щек.
Зуана опирается о скамью.
— Ты уверена, что я тебя не отвлекаю? Я бы и не посмела, не будь благо общины под угрозой.
Зуана бросает взгляд на песочные часы, которые показывают, что ее рабочее время на исходе. Если сестра-наставница пришла сюда единственно для того, чтобы поспорить о месте Господа в медицине, то об этом они могли бы поговорить и на собрании. Они уже не раз пускались в подобные дебаты, к тому же на собрании у нее была бы своя аудитория, на которую она могла бы опереться.
— Нет. Ты меня нисколько не отвлекаешь. Пожалуйста, мне очень хочется послушать.
Теперь Юмилиана подходит к ней ближе, словно хочет посвятить ее в какой-то секрет. Ее взгляд поверх головы Зуаны устремляется к флаконам и горшкам за ее спиной. «Мой хор лекарств», — думает Зуана, но тут же одергивает себя. Еще ни разу у сестры-наставницы не случалось надобности прибегнуть к ним. Что бы у нее ни болело, она никому об этом не говорит. Если это сила, то разве не выглядят страдания других слабостью рядом с ней? Взгляд Юмилианы снова устремляется на нее. Ясно, здесь что-то происходит, и будет лучше, если она обратит на это внимание. Она пытается сосредоточиться.
— Сдается мне, что наш Господь создал эту заразу с особой целью и посылает ее тем людям и в те места, где Ему не поклоняются как следует.
Их лица теперь совсем рядом. «Если эти семена и впрямь обретают сейчас во мне силу, то следует быть осторожнее и не дышать прямо на нее», — думает Зуана. И отводит взгляд.
— Да. Что ж, это… это тоже может быть правдой.
— А! Значит, ты тоже это понимаешь?
— Что понимаю?
— Что Он думает о Санта-Катерине. О том, что происходит здесь — как меняется наша община.
— Меняется? Я… не уверена…
— В ту ночь, когда умерла сестра Имберзага, разве ты ничего не почувствовала? Не ощутила Его благословенного присутствия в комнате?
Конечно, кое-что она почувствовала.
— Я… я чувствовала Его великое сострадание, проявившееся в том, что Ему угодно было прекратить ее мучения.
— О да, разумеется. Но нечто большее. Разве ты не почувствовала, что, взяв к себе ее душу, Он дал нам знак своего отношения к Санта-Катерине? Показал, что такой доброй душе у Него будет лучше, чем здесь? — Тут Юмилиана делает шаг назад. — Ты была очень тронута в ту ночь, сестра Зуана, я видела. Я бы даже сказала, больше, чем за все годы, что я знаю тебя.
— Я была… Я… Да… — бормочет Зуана, не зная, что сказать.
Душа нежная, словно штука шелка. Так говорят о сестре-наставнице Санта-Катерины ее сторонницы. А другие добавляют: «И язык, острый, как зубочистка». Да, Зуане в ту ночь было больно, но не столько из-за того, что им открылось, сколько из-за того, что она так и не смогла ощутить. Неужели Господь и впрямь говорил с Юмилианой, но не с ней? Бесспорно, ее печаль скрывала глубокую радость. Бесспорно и то, что молодая монахиня была этого достойна… Но неужели сама Зуана настолько недостойна, что ничего не заметила?
Она чувствует, как молчание затягивается, как сама она обливается потом под неотрывным взглядом Юмилианы. «Мое дело выращивать травы и облегчать страдания, — упрямо думает Зуана, — а не лезть в монастырскую политику». Будь здесь сейчас аббатиса, она бы знала, что сказать. В особенности о том, что касается блага общины. Но, похоже, говорить придется самой Зуане.