Четвертый позвонок, или Мошенник поневоле (и) - Мартти Ларни

— Женщины удивительны, прямо-таки удивительны. Одни женщины стараются и добиваются, другие — плачут и добиваются, но всегда добиваются своего…

Как мы уже говорили, профессор Минвеген был психологом, и, очевидно, благодаря этому — плохим знатоком людей. Джерри Финн тоже был плохим знатоком людей, хотя и не был психологом; но в нем было что-то, чем женщины восхищались. Особенно женщины средних лет и немного постарше, которые хотели завоевывать, после того как сами были уже столько раз завоеваны.

— Меня зовут Ирен Болдин, — сказала женщина, когда они миновали Пэйнсвилль и выехали на дорогу, ведущую в Кливленд.

— А меня — Джерри… То есть простите, я хотел сказать, что моего товарища зовут Джерри. Я…

— Тино Росси, — помогла женщина. — Я как-то слышала ваше имя.

— Наверно, по радио.

— Возможно.

Джерри вглядывался в ее лицо. Оно было совсем кукольным и обыкновенно красивым.

— У вас элегантная машина, — проговорил Джерри, которого начинало тяготить молчание.

— Немного старовата. Прошлогодняя модель.

— И вы хорошо ведете.

Женщина улыбнулась и бросила быстрый взгляд на собеседника.

— Мистер Росси, не хотите ли вы мне спеть что-нибудь?

Джерри вздрогнул. Он уже забыл свою роль.

— Я сегодня не в голосе, — пробормотал он.

— Напойте вполголоса! Я люблю, когда напевают.

— Мой врач запретил мне напевать.

Женщина убавила скорость и, свернув на обочину, остановила машину.

— Тогда что же вы хотите делать? — спросила она нежно. У Джерри начало темнеть в глазах. Это произошло не в результате ношения слабых очков и не от употребления слишком крепких напитков, а от духов Ирен Болдин и оттого, что рука ее как бы невзначай схватила огрубевшую и обветренную руку хиропрактика. Женщина предложила своему попутчику сигарету и сказала:

— Отсюда еще двадцать минут езды до Кливленда. Хотите, чтобы я вас отвезла туда?

— С удовольствием, мисс Болдин, если только это вас не затруднит.

— Мне сегодня некуда торопиться.

— Вы живете в Кливленде?

— Нет, в Пэйнсвилле.

— В Пэйнсвилле? Так мы же его давно проехали!

На лице Ирен Болдин заиграла таинственная улыбка Моны Лизы.

— Я располагаю временем. Мой муж уехал в Нью-Йорк по торговым делам. Мистер Росси, ну, пожалуйста, спойте или, напойте чуть-чуть!

Джерри кашлянул, почесал кадык и покачал головой.

— Право же, горло у меня сегодня…

Солнце светило через лобовое стекло и грело их лица. Настроение было несколько неопределенное. Джерри чувствовал себя так, словно украдкой заглянул сквозь замочную скважину в чужую комнату, в которой ничего не происходило. Он положил сигарету в пепельницу и проговорил:

— Я очень сожалею, миссис Болдин, что мне пришлось утруждать вас. Вы прекрасная женщина, достойная всяческого уважения и любви.

Женщине показалось, точно гостеприимный Амур играл словами и голосом певца. Она научилась различать фразы со скрытым смыслом и теперь как будто угадывала, о какой любви говорил ей бедный певец: о любви надежной и легкой, как незаметная дырочка.

— Мистер Росс…

— Росси, — поправил Джерри.

— Совершенно верно. Скажите по буквам.

— Эр-о-эс-эс-и. Росси.

— Да, мистер Росси, если вы хотите, я отвезу вас в Кливленд.

— Не стоит, это слишком большой крюк для вас…

— Вовсе нет. У меня есть время. Я не состою ни в каком женском обществе.

Миссис Болдин включила передачу, и они поехали. Долгое время не было произнесено ни слова. Тихий рокот мотора навевал приятное настроение, а из пепельницы шел еле заметный дымок, точно из кадила. Вдруг Джерри заметил, что они свернули на узкую боковую дорогу, на которой не было ни рекламных щитов, ни пустых пивных бутылок, ни жилья поблизости. Миссис Болдин остановила машину возле голой дубовой рощи.

— Теперь можно и поболтать немного, — сказала она, точно добрая знакомая. — Эта дорога в зимнее время очень спокойна. Видите, после снегоочистителя здесь еще никто не проезжал.

Джерри ответил какой-то незначительной, но, впрочем, очень смелой фразой и стал с некоторым беспокойством ожидать продолжения разговора.

— Вы, наверное, обиделись, что я оставила вашего товарища на дороге? — проговорила женщина так, точно просила извинения.

— Нет, нисколько, миссис Болдин.

— Можете называть меня Ирен. Я вынуждена была оставить его. Дело в том, видите ли, что нам предстояло ехать через Пэйнсвилль, где у меня много знакомых. Все поймут, что со мною в машине сидит кто-нибудь из моих друзей, но если бы меня увидели в обществе двоих мужчин, это сочли бы уже за неумеренность.

Джерри не понимал, в чем тут неумеренность, и женщине пришлось расшевелить его застывшее воображение. Она схватила певца за руку выше локтя, посмотрела ему в глаза и сказала просто, без обиняков:

— Я люблю артистов. Почему вы не поцелуете меня?

Джерри подумал о жене, вспомнил ее болтовню, ее рассказы, в которых никогда не было конца, и пробормотал:

— Миссис Болдин…

— Говори — Ирен!

— Миссис Ирен… Я женат…

— Я тоже замужем. Четвертый раз. И если только муж согласится платить мне достаточные алименты, я разведусь немедленно. Но он скряга, отвратительный скряга. Ну, давай поцелуемся!

По каким-то непонятным причинам поцелуй Джерри был лишен страстности. Такая мужская непредприимчивость, которую обычные нравственные понятия и церковь почитают великой, достойной подражания добродетелью, глубоко оскорбила чувства миссис Болдин.

— Ты всегда так застенчив с женщинами? — спросила она ласковым голосом, и лицо ее приняло комично противоречивое выражение: она была одновременно похожа и на семнадцатилетнюю невинную школьницу и на шестидесятилетнюю сводню.

— Нет… — ответил Джерри медленно, словно и язык у него готов был отняться. — Не всегда…

— Ну, конечно, ты, наверно, имеешь дело с женщинами так часто, что…

Миссис Болдин ждала, что певец докончит за нее фразу, но он медленно раскачивался и был по-человечески немного туповат. Такая честная нерасторопность являлась отчасти следствием того, что его жена Джоан была так бесчестно активна, Джерри и теперь тащил за собой наследие своего короткого брачного союза: медлительность и пассивность. Поскольку и второй его поцелуй оказался довольно вялым и безжизненным, миссис Болдин закурила сигарету и сказала холодно и спокойно:

— Лобовое стекло заиндевело. Вам не трудно пойти протереть его?

Она дала певцу кусок замши и включила зажигание. Когда Джерри вышел из машины, женщина заперла дверь и сказала в открытое окно:

— До Кливленда примерно шесть миль.

Машина тронулась, а гражданин вселенной Джерри Финн остался стоять на дороге.

Солнце уже давно убрало свою лампу, и беспомощная краюшка месяца была не в состоянии осветить мир.

В Кливленде понятия не имели о трудностях. В центре города пылали неоновые огни, а в трущобных кварталах догорали, обугливаясь, мечты. В ресторанах и барах люди убивали время, а в ночлежках — били насекомых.

Против железнодорожного вокзала Нью-Йорк Сентрал Систем находился «Бар Тони», в который отъезжающие заходили выпить на дорогу стакан вина или бутылку пива. Владела баром француженка Мадам, блестящая коммерсантов, которая оставила свое прошлое в Чикаго восемь лет назад. За короткий срок она показала, что когда женщина берется за публичную деятельность, то деятельность внезапно становится публичной. Ее маленький кабачок то и дело попадал на страницы газет. Мадам не всегда успевала спросить возраст своих клиентов и по этой причине ей постоянно приходилось платить штрафы за продажу алкогольных напитков несовершеннолетним. Бар получил свое имя в честь возлюбленного хозяйкиной молодости. Мадам посвятила свой кабачок памяти Тони, продемонстрировала этой практической мерой долготерпение любви, красоту обожания и определенный коммерческий талант.

Посетители приходили и уходили, и только немногие успевали напиться допьяна. Но сегодня произошло отклонение от правила. Уважаемый постоянный посетитель бара, мистер Мартин Лурье, который по крайней мере два раза в неделю заходил выпить стаканчик сухого шерри перед отъездом, на этот раз не думал никуда торопиться. Он долгое время клевал носом у стойки, а затем перешел за маленький столик в дальнем углу кабачка. Это был человек средних лет, по должности — инспектор автомобильного страхового общества, а по характеру — чувствительный. У него было типичное лицо страхового агента, тонкая шея, похожая на торчащий пест маслобойки, и рот, напоминающий пуговичную петлю. Он хорошо одевался, а пил при случае еще лучше. Теперь он был мрачен, но Мадам еще не успела справиться о причинах его мрачности, а только подносила страховому агенту стакан за стаканом, улыбаясь одними губами.

Мистер Мартин Лурье понемножку разбавлял вино слезами и поднимал глаза каждый раз, когда открывалась дверь или менялась пластинка на автоматическом проигрывателе. Теперь взгляд его следил за незнакомцем, который выпрашивал у Мадам глоток вина. По внешнему виду незнакомца довольно трудно было судить о его общественном положении: он был похож отчасти на американского босяка, а отчасти на школьного учителя, у которого большая семья и маленькие доходы. Незнакомец изъяснялся на хорошем языке, в изысканных выражениях. Временами акцент его доносил прохладное дуновение Британских островов. Когда Мадам не согласилась угостить незнакомца бесплатно, мистер Лурье пожелал быть благодетелем. Такой сострадательный поступок как будто укрепил его колени, подкошенные горем. Он пригласил незнакомца к столу, назвал ему по буквам свое имя, представил краткие биографические сведения о себе и о своей семье, после чего стал удерживать горькие рыдания внутри своего жесткого воротника.