Царь Живых - Виктор Точинов

Но и не занимающие формальных престолов Цари Мертвых крайне опасны. И ошибаются признающие за ними право на существование и даже позитивную роль в очистке от некробионтов, в том числе и от вампиров. Ничего тут позитивного нет, и вот почему.

Если подданных (т.е. пищи) Царю не хватает – он их делает. Из живых. В масштабах, сравнимых с масштабами действия тактического оружия массового поражения. Тем и опасен.

На прощание Адель поцеловала его. Чувственного в этом поцелуе было немного, но…

– Ты ангел, – прошептал Иван. Сам не знал, как вырвалось. Не любил он таких слов. Иван был атеистом. Бога нет, если гибнут дети. Но он сказал и повторил:

– Ты ангел!

– Да… – покладисто согласилась Адель. И, если дар не ступил на скользкий путь дезинформации, не солгала.

Адель была ангелом.

Иван и сам отчасти догадывался…

Вот и прозвучало слово “ангел”. Прозвучало сигналом к атаке.

Атаку предвижу с обоих флангов – одновременно. Обычно для атакуемого это заканчивается печально… Раньше по крайней мере всегда так бывало, во все века и эпохи – от Канн до Сталинграда. Завершалось полным окружением. А как сказал один известный стратег, окруженное со всех сторон подразделение должно непременно сдаться*.

* Этим дебиловатым стратегом-паникером был некий телефонист Ходоунский (персонаж романа Ярослава Гашека), озвучивший сию мысль в беседе с бравым солдатом Швейком. Жаль, что австро-венгерская военная жандармерия не вздернула мордастого дезертира Я. Гашека еще в далеком 1915 году. Он, Гашек, ведь не только шуточки шутил да на имперские знамена публично гадил. Он и у нас, в Заволжье и в Оренбуржье, отметился. Покомиссарствовал. С размахом и кроваво. Так оно и бывает – всегда. Из нежелающих побеждать комиссары и зондерфюреры получаются грамотные. И не слишком тешьтесь надеждой загнать их в санитары-альтернатившики – выносить за больными утки… Что им ваши утки. Убивать-то они готовы. Просто пасть ради Победы боятся.

Положение пиковое. Слева грохочет железная поступь когорт ортодоксов-материалистов, на ветру реют штандарты с родоначальниками, стенают в обозе прикованные к колесницам победителей эмпирио– и прочие критицисты, и неумолчно бьет барабан: нет! нет! нет! Нет бога, нет чертей, нет ангелов… Есть лишь источники и составляющие части.

Справа топот копыт – разворачивается в атакующую лаву кавалерия религиозных ортодоксов… Тех самых, что уверены: у демона рога, хвост, волосатые козлиные ноги и смрадно-серное, никаким орбитом и диролом не спасаемое дыхание. А ангелы, соответственно, парят… И парят, и парят, и парят… Потому что сесть не могут. Не на чем им сидеть. Ввиду функциональной ненадобности седалищной части организма.

Окружают… Кольцо смыкается.

Но пусть сдаются грезящие об альтернативной службе Швейки-Гашеки. Мы сорванными голосами процитируем гвардейца Камброна… И будем драться.

А не-ортодоксам напомним одну уже прозвучавшую вводную.

Человек – сложная боевая система. Многоуровневая. Не все его тактико-технические характеристики достаточно изучены. И не стоит забивать головы зловонными адскими безднами и высшими материями эмпиреев. И ангелы, и демоны – все это мы. Но на разных уровнях.

Доступно излагаю?

Непонятно? Трудно? А что, господа кадеты, в этой жизни легко? Легко только армейские повестки в унитаз бросать, и то пока фановая магистраль не засорится – тогда начинаются трудности.

И ароматности.

Глава 2

Слава Полухин умирал страшно.

Лечение не помогло, самая надежная и радикальная хирургия – осиновый кол в печень укусившего вампира – запоздала.

Процесс, поначалу в виде легкого недомогания, начался в тот момент, когда гладко выстроганное дерево обугливалось в корчащемся теле Наи. Агония наступила через полчаса после возвращения Ивана.

Агония была долгой.

Очень долгой…

Полухин горел.

Горел в полном смысле этого слова – заживо и изнутри, без видимых глазу дыма и пламени. Иван слышал о таких случаях – на уровне сказки, страшноватой легенды, – о сгоравших дотла людях. Сгоравших без пожара, без малейшего возгорания окружающих предметов. Ходили страшилки об остававшихся порой в постелях маленьких кучках золы – лежавших на белоснежных, ничуть не обуглившихся простынях…

Человек на три четверти состоит из воды – и это затягивало агонию. Тончайшие струйки горячего пара вырывались из пор кожи – окна в комнате давно запотели. Пор не хватало, кожа – на глазах высыхающая, становящаяся ломкой – лопалась, покрывалась трещинками – и из них тоже валил пар…

Громких криков не было: легкие и трахеи обуглились в первую очередь – вместе с другими внутренними органами. Но звуков раздавалось достаточно. Более чем достаточно.

И страшные то были звуки.

Содержимое растерзанной аптечки валялось на полу.

Наташка не выдержала – убежала в другую комнату. Убежала после получаса отчаянных попыток помочь, облегчить, экспромтом найти лекарство… Убежала, когда стало ясно – не поможет ничто.

Иван остался. Стоял рядом. Смотрел. Только Воинам стоит смотреть до конца на такое – чтобы никогда не закралось сомнение, чтобы не дрогнули сердце и рука в момент решающего удара.

…Вид и звук были еще не самым страшным в этой сцене. И даже не запах, хотя зловоние было кошмарным.

Полухин оставался в сознании. Кричать не мог, но оставался в сознании. Почти до конца – внутренний жар шел мимо мозга. Почти до конца… Почерневшие, обугленные куски мышц отваливались с костей, глаза лопнули, брызнув мутно-горячей жидкостью, – а Славик все пытался что-то не то сказать, не то показать Ивану… Что-то, открывшееся ему в эти минуты…

Велика порой цена за право остаться живым.

* * *

Парма.

Кулом катит серые воды – из откуда-то в никуда…

Белая ночь. Действительно белая – не серое марево в болотном граде царя-реформатора.

Белая ночь за окном чуть накренившегося бревенчатого дома. Родительского дома.

Марья у окна. У нее лицо старухи.

Андрюша посапывает в кровати – утомился… Новое место, новые впечатления… Андрюша крепко спит. Андрюша – нареченный … Жизнь как-то наладилась. Жизнь, она всегда так – или обрывается, или как-то налаживается. Их жизнь не оборвалась – пока.

Марья у окна. У нее лицо старухи.

Ей двадцать четыре года.

…Тонкий слой мелкого пепла повторял контур скорчившегося в агонии тела. На полу, на паркете – с дивана Полухин скатился, а вернуть его обратно Иван не смог – горячее тело рассыпалось в руках… Дерево паркета ничуть не пострадало.

Тонкий слой невесомого пепла… Все, что осталось от Славы Полухина – желавшего кого-нибудь убить, чтобы стать мужчиной. Не убившего. Но все-таки ставшего – мужчиной.