Несущие смерть. Стрелы судьбы - Лев Вершинин

Что ни говори, а фракийцы – счастливый народ! Их страна пока еще не испытала на себе полную меру ойкологического кризиса, ставшего головной болью политиков всей Эллады, а нынче подбирающегося и к Македонии.

Кассандр тяжело вздохнул.

Что поделать? Ананке! Когда-то думалось, что возможно что-нибудь предпринять, примирить непримиримое. Нет. Невозможно. Не запретишь добывать руду, и плавить ее, и ковать оружие, ибо, ежели запретишь, да еще и сумеешь смирить недовольных запретом, хотя неясно, как сделать это без того же оружия, то раньше или позже придут те, кто плевать хотел с высокой, как Олимп, горы на ойкологию, зато поощряет развитие ремесел, в первую очередь, оружейных мастерских…

Стоило бы обсудить это с Кинеем. Если, конечно, афинянин пожелает. А он, как правило, избегает беседовать с македонским царем. Ежели предварительно не раздразнить его, не довести до истерики. Разумеется, тихой истерики. Никто и никогда не слышал, чтобы Киней повышал голос.

Еще один тяжелый вздох.

Надоело! Кассандр – чудовище! Кассандр – тиран! Кассандр – изверг!.. Много лет уже пол-Ойкумены шипит и брызжет ядом, норовя побольнее ужалить властителя Пеллы. А за что?

Говорят: погубитель Олимпиады! Быстро же забыли вы, дорогие, какова была эта мерзостная ведьма! Оживи она нынче, и умылись бы все кровью, что мало никому бы не показалось! Даже одноглазому мерзавцу, чьи лазутчики распространяют похабную брань, столь приятную простолюдинам. Чернь всегда склонна поддерживать бранящих власть…

Говорят: цареубийца, детоубийца. Согласен, устранение азиатика-персючка не было образцом милосердия. А что оставалось делать? Что? Почему никто не задумывается, в какие игры играло дивное дитя? Почему никто не хочет понять, что в жилах мальчишки текла отравленная кровь? Азиатик рубил головы деревянным куклам, потому что был мал и сидел под замком, а дай ему вырасти и оказаться на свободе?! Что, забыли, как легок на расправу был ублюдочный сын Филиппа?!

Скрипнув зубами, Кассандр поежился.

Опять Одноглазый. Он всему виной, никто больше! Кто, если не он, вырвал – пытками, что ли? – согласие на опекунство у безумицы Клеопатры?! Кто, если не он, требовал мальчишку к себе?! И очень ошибаются те, кто утверждает, что персючок был нужен Антигону живым. Как же – живым! На что он, живой, Монофталму, если у Монофталма есть Деметрий?!.

– А у меня есть Филипп! – громко, словно бы даже с вызовом произнес Кассандр, обращаясь непонятно к кому: то ли к чучелу медведя, то ли к десятку звериных голов – волчьих, кабаньих, турьих – ровным рядком висящих вдоль покрытой густыми тенями стены. – У меня есть Филипп, вы слышите?!

Сердце сжалось на мгновение и ударило громче.

Филипп, кровиночка, единственная надежда…

Худенький, глазастый, даже не эфеб еще! Невинная душа, свято верящая, что персючок действительно умер случайно, поев гадких грибов… Дравшийся только раз в жизни, вступившись за отца, за него, Кассандра, когда кто-то из мальчишек, крутящихся во дворце, – он так и не сказал, кто! – посмел передать ему грязную сплетню о том, что его отец – убийца…

От нахлынувшей нежности на глазах выступили слезы.

Он все время кашляет, пятнадцатилетний Филипп, сын Кассандра и внук Антипатра, будущий царь Македонии, он кашляет жутким лающим кашлем, и на щеках его, еще даже не заросших юношеским пушком, расцветают алые пятна… Если сложить все золото, что истратил Кассандр на лекарей, можно снарядить не самый маленький флот, а Филиппу легчает ненадолго и все реже. За что, боги?

Если и вправду – за детоубийство, так карайте меня, при чем тут Филипп?!

Я и так наказан, вы понимаете, боги?!. Я наказан сверх всякой меры! И приступами черной болезни, когда сводит и скрючивает тело, а голова уходит вправо, и, очнувшись, ничего не помнишь! И неумолкающим ни на миг пронзительным визгом костра где-то внутри, и гулко вздрагивающим сердцем… Боги! Мне всего только сорок четыре года! А я уже не человек, не воин, не мужчина – вам этого мало, боги?! Меня ославили по всей Элладе, и матери пугают моим именем детей, и даже в Македонии меня не любит никто, кроме жены и старшего сына!.. Меня, Кассандра, в Македонии не любят!.. А ведь я дал им все, о чем только можно мечтать! Я им дал мир!.. Я избавил их от воинских наборов!.. Страна забыла, что такое вражеские войска… И что же?! Дорогие подданные ропщут на высокие налоги и клянут меня в харчевнях, как будто можно содержать войско, не взимая налогов… А с греков сейчас ничего не возьмешь, они надежно спрятались под хитоном Полиоркета… Боги! Вам недостаточно всего этого?! Вы караете еще и моего сына?!. Но ведь хоть одного из троих вы могли бы пощадить, хотя бы одного… Эх, Олимпийцы…

– Пощадите Филиппа!.. – выстонал Кассандр, не соображая: бодрствует ли он или плавает в вязкой, не имеющей запаха тине, в полудреме, называемой черной болезнью…

Нет, это наверняка не приступ: не тускнеет сознание, не плывет голова…

– О-о-о…

За что?! Я же хотел как лучше! Да, бывал жесток, а кто не жесток?! Одноглазый, что ли?.. Но Одноглазого любят все, а меня… Кто любит меня?..

Только Филипп, который родился еще до уб… нет! – еще до гибели азиатика. Близнецы, рожденные после… лучше бы им не рождаться. Они еще совсем малы, но уже ясно, какими вырастут… В их глазах – тьма, такая, какая была у того, у ненавистного… у Божественного!… И его матери-упырихи!.. Это они, мертвые, отомстили, вселив часть своего безумия в головы пухленьким рыжеватым мальчишкам, обожающим отрезать хвосты приблудным собачонкам и заходящимся в истерике, когда рабы отнимают несчастных зверушек…

Боги, боги, боги!.. Делайте что угодно со мной, пусть Эринии Мстительницы рвут меня своими бронзовыми когтями, и пусть близнецы ответят вместе со мною за мои вины, им обоим все равно лучше не жить, не взрослеть!.. Но пощадите моего Филиппаааааааааааа!..

– Милый гость? – В щелке приоткрывшейся двери возник Агафокл; кажется, он встревожен. Легко понять: до прибытия отца, Лисимаха, он здесь хозяин, и он обязан проследить, чтобы столь важный и секретный гость не испытывал никаких неудобств. – Тебе дурно?

– Нет! – выползая из дурманного морока вскрикнул Кассандр, глядя на царевича почти с ненавистью. – Нет! Я просто уснул… мой мальчик…

К счастью, полумрак и багровые тени, скрыв оскал, не дали Агафоклу увидеть выражение лица того, кто сидит у очага, и царевич кивнул.

– Отдохни, милый гость. Отец будет скоро…

И прикрывает дверь, оставив Кассандра в одиночестве.

Царь Македонии вялой рукой отирает пот со лба.

Этот приятный, достойный эфеб тоже с трудом скрывает неприязнь. Отцовское воспитание? Вряд ли. Воспитывай Лисимах сына, парень не сумел бы вырасти столь непохожим на родителя: смышленым, совсем не злым, всеми любимым. Всеми, кроме собственного отца. Бессмысленно отрицать: Лисимаху повезло, а он и не собирается ценить своего счастья.