Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

«Фольксштурм», «молодые волки»

Прихода русских ожидают к 22 февраля 1945 года. Но они придут только в апреле. Угля осталось не больше чем на 14 дней. Громкоговорители хрипло вещают: «Уезжайте из Берлина, уезжайте как можно скорее». Но чтобы уехать, нужен билет, который стоит денег. Каждый вечер, точно в 20 часов и в 23 часа, появляются вражеские бомбардировщики. «Бункер Шпеера» — последнее место, где можно поговорить. Это роскошное убежище: с ванными комнатами, горячей водой, кроватями, письменными столами, креслами; там еще встречаются элегантно одетые светские люди, а продовольственных припасов столько, что их вполне хватило бы для снабжения Ноева ковчега. Здесь начинаешь верить, что самые хитрые или те, кем не интересуются представители высших сфер, все-таки спасутся, выживут. Придя сюда, можно увидеть, например, лучшего танцовщика Оперы или ветерана Первой мировой войны в русской шубе и остроконечной каске! А наверху, в городе, некоторые бойцы невидимого фронта — вроде Фридриха Эберта-младшего — готовятся к тому, что вскоре смогут вздохнуть свободно после двенадцати лет нелегального существования. Священники продолжают делать свою повседневную работу. «Тилен» принял эстафету от Фрици и Урсулы. Он действует в контакте с Хельмутом, Клюстом и Юттой — молодой еврейкой, работающей одновременно на организацию фрау Бэрхен и на «Красную капеллу» (и уже научившейся убивать). Килограмм муки стоит 300 марок. В госпиталях самым тяжелым больным выдают гранаты — видимо, чтобы они могли в случае чего организовать оборону своих коек. Последние газеты комментируют случаи «насилия», совершаемого русскими в восточных провинциях, где оккупанты уже объявили о национализации частной собственности и теперь крадут что ни попадя, вплоть до рельсов. После февральских воздушных налетов американцев весь квартал прессы снесен с лица земли, редакций «Дойчер ферлаг» и «Дойче альгемайне цайтунг» больше не существует. О двенадцатой годовщине прихода к власти нацистов из выступающих по радио вспоминает только Геббельс — он до сих пор уверяет своих слушателей, будто со дня на день будет одержана «тотальная победа». Между тем из громкоговорителей доносятся все те же настойчивые призывы: «Они идут (Sie kommen)! Уезжайте из города, уезжайте как можно скорее!» Циркулируют самые невероятные слухи: будто нацисты, чтобы замести следы, взрывают концентрационные лагеря, а «Красная капелла» готовит группы рабочих, которые должны будут этому воспрепятствовать. Повсюду (в подвалах, известных только узкому кругу посвященных) изготавливают фальшивые рабочие и командировочные удостоверения, другие документы, железнодорожные билеты. Одна такая фальшивка стоит от 500 до 1000 марок. А, скажем, килограмм настоящего кофе — 300 марок. Берлинцы стараются не покидать своих убежищ, куда приносят мешки с постельными принадлежностями, — отчасти по привычке, отчасти потому, что у них нет денег. Потсдамерплац и весь «шикарный уголок» центра были еще раз прочесаны американской авиацией. «Адлон» перестал быть табуированным для вражеских летчиков «островом блаженных». И тоже уже уничтожен. Жителей рабочих кварталов эвакуируют. Люди богатые улетают на самолетах — с двух оставшихся, еще не пострадавших от обстрела аэродромов. На старом вокзале, построенном еще в Первую мировую войну, десятки тысяч людей кричат, толкают друг друга, пытаются влезть в поезда через окна, но их отталкивают. Полицейские требуют предъявить билеты. А офицеры в «черно-серебряной форме» (эсэсовцы), с револьверами в руках, останавливают подростков и пожилых мужчин, сгоняют их в отдельную группу. Вообще же 70 % пятнадцатилетних парней из «фольксштурма»,[281] «молодых волков», — добровольцы. Геббельс устраивает им смотры, даже Гитлер на минуту вышел из своего бункера, чтобы пожать маленькие руки невинных ребят в униформе, обреченных на смерть. Повсюду снуют деятельные монахини из госпиталя Святого Франциска. Известно, что даже в брошенные бараки власти приглашают безработных, которые проводят там всю зиму (при минус 20°), каждый день от восхода до заката, чтобы эти помещения не пустовали и чтобы легче было их контролировать. Понятно, почему после 1943 года было так много беременных женщин, — они не хотели выполнять трудовую повинность. «Мы тогда засовывали подушки под свои юбки», — рассказала мне одна женщина в 1984 году. По городу по-прежнему расклеивают листовки: «Они насилуют, они убивают!»; «Мы хотим победить — значит, мы победим»… Штаб-квартиры гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе уже нет. она была снесена внезапным взрывом. По улицам торопливо движутся размытые силуэты — из никуда в никуда, сквозь задымленный день, сквозь озаряемую фосфорными вспышками ночь… Советские солдаты уже в городе.

Kriegsende, конец войны

Район Тиргартен (Зоологический сад) превратился в поле битвы. Неповрежденным осталось только здание министерства пропаганды. Геббельс в последний раз обращается к своим соотечественникам через громкоговорители: «Фау-5 уничтожат Россию, Англию, всю Вселенную».[282] Фрау Бэрхен — героиня этих последних дней войны, когда берлинцы (циничные, исхудавшие, потерявшие все, с ввалившимися глазами, похожие на встревоженных птиц) прячутся на этажах полуразрушенных домов. Она и сама живет, если можно так выразиться, в полукомнатке (у которой осталось лишь две стены), где достаточно сделать лишний шаг вправо или влево, и ты провалишься в пустоту. Она называет такие жилища Sperlinger Lust, «услада для воробьев». Она видела старика в гражданской одежде, который вывесил белый флаг на десять минут раньше срока и в результате был расстрелян за 60 секунд до окончания военных действий. Она помогала организовывать первые обеды в оккупированном Берлине: тогда суп стоил 100 марок, а ложка выдавалась под залог в 200 марок. Она видела, видела собственными глазами, в конце апреля, как человек по кличке «золотой фазан», известный гешефтмахер из нацистской партии, пришел в аптеку, которая расположена на маленькой улочке за рейхсканцелярией, чтобы реквизировать яды для «Черного паука». Провизор Шваб сказал: «Я приготовил очень маленькие дозы, достаточные, чтобы заставить человека страдать, но недостаточные, чтобы принести смерть. Это будет наша месть». Какой-то иезуит молится; вокруг него собрались дети в белых одеждах, впервые принимающие причастие, и женщины в черном. Адъютант Геббельса, задержанный тремя русскими, не сомневается в том, что его сейчас расстреляют. Вдруг он кричит: «Шнапс, шнапс!» — и, сорвавшись с места, бежит вместе со своими красными конвоирами туда, где раньше был бар Gruban und Souchay, чтобы достать из тайника в развалинах припрятанные им бутылки. Все четверо тут же напиваются. Одна женщина выменяла на несколько фляг спиртного новенький гроб — и теперь, умиротворенная, сидит в нем, дожидаясь конца войны. Эсэсовцев проводят по улицам, заставляя держать руки за головой, и потом расстреливают у руин Бранденбургских ворот. Русский младший офицер (который расскажет мне об этом эпизоде в 1983 году) спрашивает молоденького немецкого солдата: «У тебя есть невеста?» — «Да». — «Она красивая?» — «Да». — «Хорошо, тогда давай быстрей сматывайся!» В последней стычке танки «Т-34» одерживают победу над «тиграми». Мальчики из «фольксштурма», переодетые в солдатскую форму, еще стреляют. Видела ли фрау Бэрхен, как бежал Мартин Борман?[283] Знала ли, что Гиммлер предал фюрера?[284] Что Геринг, уже некоторое время находившийся в Альпах, в одной из «твердынь национал-социализма», поступил так же?[285] Во всяком случае, она знает, что Адольф и Ева, заключившие брак in extremis уже мертвы, как и семейство Геббельсов. Они все покончили жизнь самоубийством![286] От внимания фрау Бэрхен не ускользает ничего. Она, например, разделала тушу убитой лошади и распределяет между желающими, которые принесли с собой ведра, окровавленные куски мяса. Вернувшись домой, она окликает бродящих по этажам русских солдат, и те, уловив в ее интонации что-то родное, сла вянское, вдруг начинают плакать, как дети, у нее на груди. Эта женщина, в красном платке и больших сапогах, с простонародным выговором, на самом деле есть другое воплощение, другой лик Урсулы. Вот она кипятит в котелке грязноватую воду, оказывает первую помощь раненым мальчишкам, на несколько часов примиряет «черных» и «красных».

Англичане и американцы в Берлин еще не вошли! Между тем Германия Дёница и Кейтеля уже капитулировала.[287] Немцы слышат, как иностранные солдаты просят: «Frau, komm», «Пойдем, фрау», — обращаясь к тридцатилетним женщинам, которым можно дать 60. Солдаты пытаются подманить женщин пальцем или щелкают себя по горлу, что означает: «Я хочу выпить». Десятилетние шалопаи играют в войну, забравшись в перевернутый обгоревший танк, застрявший напротив рейхстага. Берлин сейчас напоминает разрушенный Сталинград. Вокзал Груневальд еще функционирует. Дежурный диспетчер нарочно замедляет ход поездов, чтобы молодые немецкие военнопленные успели выскочить из вагонов! В первом вновь открывшемся театре, украшенном портретами Сталина и Гарро Шульце-Бойзена, одного из руководителей «Красной капеллы» (которого повесили в 1942 году вместе с его сестрой Либертас), играют «Трехгрошовую оперу» Брехта. Весь город пропах смертью, характерным запахом Muckefuck (кофейного суррогата), затхлостью давно не мытых человеческих тел.