Свет в августе - Уильям Фолкнер

-- Лукас Берч? -- говорит шериф.

-- Я и сам удивился, -- отвечает помощник. -- Что вы думаете с ними делать?

-- Ничего, -- говорит шериф. -- Я думаю, они там никому не помешают. Дом не мой -- не мне их и выгонять. И, как ей Байрон правильно сказал, Берч, или Браун, или как там его, пока что будет довольно сильно занят.

-- А Брауну вы скажете про нее?

-- Пожалуй, нет, -- отвечает шериф. -- Это не мое дело. Я не занимаюсь женами, которых он бросил в Алабаме или где-нибудь еще. Я мужем занимаюсь, которым он, кажется, обзавелся у нас в Джефферсоне.

Помощник гогочет.

-- Вот ведь, действительно, -- говорит он. Потом остывает, задумывается. -- Если он свою тысячу не получит, ведь он, поди, просто умрет.

-- Умрет -- вряд ли, -- отвечает шериф.

В три часа ночи, в среду, в город на неоседланном муле приехал негр. Он вошел к шерифу в дом и разбудил его. Явился он из негритянской церкви в двадцати милях отсюда, прямо с еженощного радения. Накануне вечером посреди гимна сзади раздался страшный грохот, и прихожане, обернувшись, увидели человека, стоявшего в дверях. Дверь была не заперта и даже не затворена, но человек, по-видимому, рванул за ручку и так хватил дверью о стену, что звук этот прорезал слаженное пение, как пистолетный выстрел. Затем он быстро двинулся по проходу между скамьями, где оборвалось пение, к кафедре, где священник замер, так и не разогнувшись, не опустив рук, не закрыв рта. Тогда они увидели, что он белый. В густом пещерном сумраке, еще более непроглядном от света двух керосиновых ламп, люди не могли рассмотреть пришельца, пока он не достиг середины прохода. Тут они увидели, что лицо у него не черное, и где-то завизжала женщина, а сзади люди повскакали и бросились к двери; другая женщина, на покаянной скамье, и так уже близкая к истерике, вскочила и, уставясь на него белыми выпученными глазами, завопила: "Это дьявол! Это сам сатана!" И побежала, не разбирая дороги. Побежала прямо к нему, а он на ходу сшиб ее кулаком, перешагнул и пошел дальше, среди ртов, разинутых для крика, среди пятящихся людей, прямо к кафедре -- и вцепился в священника.

"А его никто не задевал, даже тут, -- рассказывал гонец. -- Все очень быстро получилось, никто не знал, кто он такой, и откуда, и чего ему надо. Женщины кричат, визжат, а он как схватит брата Биденбери за глотку и -- с кафедры его тащить. Мы видим, брат Биденбери говорит с ним, успокоить его хочет, а он брата Биденбери трясет и бьет по щекам. Женщины визжат, кричат, и даже не слыхать, чего ему брат Биденбери говорит, -- только сам он его не трогал, не ударил, ничего, -- тут к нему старики, дьяконы подошли, хотели поговорить, и он брата Биденбери выпустил, развернулся и старого Папу Томпсона, восьмой десяток ему, сшиб прямо под покаянную скамью, а потом нагнулся, как схватит стул, как замахнется -- они и отступили. В церкви кричат, визжат, к дверям бегут. А он повернулся, влез на кафедру, -- брат Биденбери пока что с другого края слез, -- и встал: сам грязный с головы до ног, лицо черным волосом заросло, и руки поднял, как проповедник. И как начал оттуда Бога ругать, прямо криком ругается, громче, чем женщины визжат, -- а люди Роза Томпсона держат, Папы Томпсона дочки сына, в нем росту шесть футов, и бритва в руке открытая, а он кричит: "Убью. Пустите, братцы. Он дедушку ударил. Убью. Пустите. Прошу, пустите", -- а люди на улицу лезут, по проходу бегут, топочут, в дверь прут, а он на кафедре ругает Бога, а люди Роза Томпсона оттаскивают, а Роз все просит, пустите! Но Роза мы все-таки из церкви вытащили и спрятались в кустах, а он все кричит и ругается на кафедре. Потом он замолчал, и мы видим -- подошел к двери, стоит. Тут Роза опять пришлось держать. Он, видно, услышал галдеж, когда Роза не пускали, потому что засмеялся. Стоит там в дверях, свет загораживает и смеется во всю глотку, а потом обратно начал ругаться, и видим, схватил ножку от скамейки и замахнулся. И слышим, хрясь одна лампа, в церкви потемнело, а потом слышим, другая хрясь, и совсем темно, и самого его не видать. А там, где Роза держали, опять загалдели, кричат шепотом: "Вырвался", -- и слышим, Роз обратно к церкви побежал -- тут дьякон Вайнс мне и говорит; "Убьет его Роз. Сигай на мула и ехай за шерифом. Расскажи все, как видал". А его никто не задевал, начальник, -- сказал негр. -- Как его и звать-то не знаем. Не видели его отродясь. А Роза держать старались. Да ведь Роз -- большой, а он его дедушку -- кулаком, а у Роза бритва в руке открытая, и он не очень смотрел, кто еще ему под руку попадется, когда обратно в церковь рвался, к белому. А держать Роза мы старались, ей-богу".

Вот что он рассказал шерифу -- ибо рассказал то, что знал. Он ускакал сразу: он не знал, что, пока он рассказывает об этом, негр Роз лежит в хижине по соседству с церковью без сознания, ибо, когда он кинулся в темную уже церковь, Кристмас из-за двери проломил ему ножкой скамьи череп. Он ударил только раз, сильно, с яростью, целясь по звуку бегущих ног и по широкой тени, ринувшейся в дверь, и сразу услышал, как она рухнула на опрокинутые скамейки и затихла. И сразу же выпрыгнул из церкви на землю и замер в свободной стойке, все еще держа ножку скамьи, спокойный, даже не запыхавшийся. Ему было прохладно, он не потел; темнота веяла на него прохладой. Церковный двор -- белесый серп утоптанной земли -- был окружен кустарниками и деревьями. Он знал, что кустарник кишит неграми: он ощущал их взгляды. "Смотрят и смотрят, -- думал он. -- И не знают даже, что не видят меня". Он дышал глубоко; он обнаружил, что прикидывает ножку на вес, как бы примеряясь по руке ли, словно никогда ее не держал. "Завтра сделаем на ней зарубку", -- подумал он. Потом аккуратно прислонил ножку к стене и вынул из кармана рубашки сигарету и спички. Чиркнув спичкой, он замер и стоял, чуть повернув голову, пока разгорался крохотный желтый огонек. Услышал стук копыт. Услышал, как он начался, затем участился и постепенно затих. "На муле, -- сказал он негромко. -- В город, с хорошими новостями". Он закурил, бросил спичку и стоял, вдыхая дым, чувствуя прикованные к крохотному живому угольку взгляды негров. Хотя он простоял там, пока не докурил сигарету, он был начеку. Прислонившись спиной к стене, он держал в правой руке ножку скамьи. Он докурил сигарету до самого конца и щелчком отбросил ее подальше к кустам, где чуял притаившихся негров. "Держите бычка, ребята", -- вдруг раздался в тишине его громкий голос. Притаившись в кустах, они видели, как сигарета, мигая, упала на землю и продолжала там тлеть. Но как он ушел и куда направился, они не видели.

На другое утро, в восемь часов, приехал шериф со своим отрядом и ищейками. Один трофей они захватили сразу, хотя собаки не имели к этому отношения. Церковь была пуста; все негры точно сквозь землю провалились. Люди вошли в церковь и молча оглядели картину разгрома. Потом вышли. Собаки сразу напали на чей-то след, но прежде чем отправиться дальше, помощник заметил в трещине стены клочок бумаги. Попал он сюда, по-видимому, не случайно и, когда его развернули, оказался разорванной оберткой от сигарет, на внутренней, белой стороне которой было что-то написано. Написано коряво-то ли неумелой рукой, то ли в темноте -- и немного. Одна непечатная фраза, адресованная шерифу, без подписи. "Что я вам говорил? -- сказал один из спутников шерифа. Он был небрит и грязен, как и беглец, которого они до сих пор не видели, лицо -- напряженное и ошалелое от возмущения и неудач, голос -- хриплый, словно в последнее время он долго кричал или говорил без умолку. "Я вам все время говорил! Говорил ведь!"

-- Что говорил? -- произнес шериф холодным, спокойным тоном, обратив на него холодный, спокойный взгляд и не выпуская из руки записку. -- Когда говорил? -- Тот смотрел на шерифа возмущенно, с отчаянием, в таком расстройстве, когда уже нет человеческих сил терпеть; глядя на него, помощник подумал: "Ведь просто умрет, если не получит премию". Рот у того беззвучно открылся и на озлобленном лице выразилась озадаченность, изумление, будто он не мог поверить своим ушам. -- И я тебе говорил, -продолжал шериф скучным, тихим голосом, -- если тебе не нравится, как я веду дело, можешь подождать в городе. Тебе там есть, где подождать. И охолонуть, а то ты больно разгорячился на солнце. Говорил я тебе или нет, а? Отвечай.

Тог закрыл рот. Отвел глаза, как будто с невероятным усилием; и с невероятным усилием выдавил из пересохшего горла: "Да".

Шериф грузно повернулся и скомкал бумажку.

-- Постарайся, чтобы это больше не вылетело у тебя из головы, -- сказал он. -- Если только есть, откуда вылететь. -- Их окружали спокойные, внимательные лица, освещенные утренним солнцем. -- А мне в этом, если хотите знать, сам Господь Бог велит сомневаться. -- Кто-то гоготнул. -- Ладно шуметь, -- сказал шериф. -- Пошли. Пускай собачек, Бьюф.

Пошли с собаками -- по-прежнему на поводках. Они сразу взяли след. След был хороший, легко различимый из-за росы. Беглец, по-видимому, и не пытался его скрыть. Они разглядели даже отпечатки его колен и ладоней там, где он опустился, чтобы попить из родника.