Владимирские просёлки - Владимир Солоухин

Не надо представлять себе дело так, что поэт писал, писал «нормальные» стихи, а потом решил с понедельника писать по-новому. Видимо, какая-то внутренняя логика привела к этому. Стало казаться необходимым и естественным то, что еще вчера могло казаться искусственным и вообще невозможным.

Правда, путь свободного стиха полон соблазнов и, в случае, если изменит чувство меры или при желании злоупотребить, чреват самыми тяжелыми последствиями. Но в пределах разумного свободный стих не только допустим, но и интересен новыми возможностями и новой степенью выразительности. Так или иначе, дань была отдана.

При возвращении на «стезю» амплитуда колебания потребовала своей жертвы, я бы даже сказал, искупления в виде «Венка сонетов» – формы самой строгой и самой сложной, какая только существует в поэзии, но подробнее об этом – в маленьком предисловии, предпосланном «Венку» на соответствующих страницах этого тома.

Не имея возможности похвастаться широтой и прямизной поэтического проспекта, на который вывели бы меня мои стихи, я могу сказать только, что я шел по земной, вьющейся меж деревьев и трав незамысловатой, но – хочется верить – своей тропе.

…Рано или поздно наступает момент, когда пишущий стихи садится за прозу. Тому, как мне кажется, есть две основные причины.

Стихотворение всегда есть неожиданность и событие. Его нельзя не только запланировать, но и предугадать. Утром еще кажется, что все кончено, что никогда больше не будет ни одного стихотворения, как вдруг оно появляется, и потом, оглядываясь, недоумеваешь, откуда оно взялось, и опять кажется, что оно последнее, и все кончено, и никогда больше не будет ни одного стихотворения.

В самом деле, если человек умеет писать стихи, почему же он их пишет единицами и десятками, а не сотнями и не тысячами? Пиши их беспрерывно, если умеешь. Но нет, надо ждать, когда стихотворение придет. От стихотворения до стихотворения проходят дни, недели, а быть может, и месяцы. Конечно, какая-то внутренняя работа беспрерывна, но внешне «станок» простаивает, и простаивание это мучительно, возникает желание заполнить его другой работой.

Вторая, более объективная, причина состоит в том, что накапливается жизненный материал, который (и литератор-профессионал это чувствует, знает) может лечь только в повесть, в рассказ, а отнюдь не в стихотворение. На языке некоторых читателей это называется «перейти на прозу». «Такой-то, – говорят, – перешел на прозу». Иногда это определение бывает правильным, но иногда является грубой ошибкой. Дело тут гораздо сложнее. Как человек, знающий в совершенстве несколько языков, думает все же на каком-нибудь одном, а именно на родном языке, так и поэт, если даже он пишет статьи, очерки, повести и рассказы, должен сохранить способность думать стихами. Только в том случае, если он лишится поэтического мышления, про него можно будет сказать, что он «перешел на прозу». Такие случаи отнюдь не редки, но не исключительны.

Разница же между поэзией и прозой общеизвестна: в прозе можно больше рассказать, но сказать одним стихотворением можно больше, чем целым романом.

Подробнее о «Владимирских проселках». Незадолго до них я написал прозаическую книгу об одной заморской стране. Обе книги писались, как иногда говорят, при прочих равных условиях, тем не менее получилась между ними большая разница.

Прежде всего, каковы условия, которые нужно считать равными? Обе книги – о путешествиях. Первое путешествие по маленькой адриатической стране, второе – по Владимирской области. И то и другое путешествие длилось по сорок дней. Написание той и другой книги заняло примерно одинаковое время. Литературные способности, если они есть, – одни и те же. Как автор могу добавить: обе книги писал с одинаковым старанием. Даже при писании книги «За синь-морями» было употреблено больше усилий. «Владимирские проселки» писались легче, беззаботнее, веселее.

У первой книги, казалось бы, должно быть преимущество перед второй: необыкновенная экзотичность материала. Много ли мы знаем, как там, на берегах Адриатики. А тут что же? Какая-нибудь районная чайная, какой-нибудь председатель колхоза, болото, луг с ромашками, мост через речку. Все знакомое, все виденное читателем. Один интерес может вызвать описание оливковой рощи, другой интерес – к сосновому бору. Там уж если город, то Скутари, а у нас и всего-то – Вязники.

Так или иначе, обе книги были написаны, изданы, разошлись. Первая вызвала два читательских письма, вторая – несколько тысяч. Я задумался. Какие же дополнительные условия присовокупились тут? Благодаря чему вторая книга нашла более прямой и короткий путь к сердцам читателей? Почему она острее, больнее (или радостней?) задела за читательский нерв?

Конечно, думал я, имеет значение, что во второй книге я затрагивал социальные вопросы. Русская литература всегда была социальной.

Конечно, думал я дальше, есть интерес и есть заинтересованность. Вернее сказать, есть любопытство и есть интерес. У наших читателей к этой самой адриатической экзотике большое любопытство, к делам же, творящимся на своей земле, заинтересованность и интерес.

Кроме того, имеет значение и еще одно обстоятельство. Чтобы объяснить его, воспользуюсь притчей, которая мне пришла в голову, когда я думал о судьбах двух этих книг.

Допустим, что у вас, дорогой читатель, в другом городе происходит важное событие. Ну, скажем, в Киеве должны сделать операцию близкому человеку. И вот вы получаете из Киева письмо от приятеля (приятельницы). Вам пишут, что в Киеве наступила весна, на каштанах распускаются листья, в опере дают «Наталку-Полтавку», гастролирует югославская эстрада, завод «Арсенал» перевыполнил план.

Можно ли сказать, что вам написали неправду? Нет, этого сказать никак нельзя. Все так и есть на самом деле: весна, каштаны, опера, югославская эстрада… Но в письме нет одного – как прошла операция, и если этого нет, то письмо утрачивает для вас 90% своего интереса. Вообще-то любопытно, конечно, прочитать про Киев… Но как прошла операция??? Значит, в книге должно быть что-то такое, в чем читатель кровно заинтересован, чего он страстно, с нетерпением ждет. В писательской работе, а тем более на протяжении многих лет, должна быть своя тактика и своя стратегия. Читательские письма толкали меня на продолжение «Владимирских проселков». Как будто и логика вела туда же. Книга получилась, а, между тем, пройдена только одна половина Владимирской области. Почему бы не пройти вторую половину и не написать еще одну книгу?

Но я спросил сам себя: что же получится в этом случае? Новые «Владимирские проселки»? Нет. Просто старых «проселков» будет в два раза больше.

Но разве важно при создании вина или выведении сорта яблок, цветов, сколько получилось этого нового сорта – литр или тысяча бочек, яблоня или сто?

Осознав все это, я взялся за написание новой книги, а именно «Капли росы».

Между прочим, похожее положение возникло после публикации «Писем из Русского музея». Почему бы (спрашивали читатели, а вместе с ними мог бы спросить себя и автор) не быть теперь письмам из Третьяковской галереи, из Эрмитажа, из какого-нибудь хорошего областного музея? Однако продолжением книги явились не новые «письма», а «Черные доски». А потом «Время собирать камни», а потом «Продолжение времени».

Так или иначе, «Владимирские проселки» и «Капля росы» были написаны, опубликованы и прочитаны определенным количеством людей.

По объему написанные вещи больше всего подходили под повести, но все же они не были повестями в привычном понимании этого слова. По сути, их проще всего было бы назвать очерками, но к тем (пятидесятым) годам сложился у нас жанр очерка как газетно-журнального злободневного (вернее было бы сказать, сиюдневного) произведения. В конце концов критикой был рожден термин: лирические повести, вообще – лирическая проза. Так и утвердилось это название и за «Владимирскими проселками» и за «Каплей росы», перейдя в последующие годы на «Дневные звезды» Ольги Берггольц, «Ледовую книгу» Ю. Смуула, «Вишневый омут» и «Хлеб – имя существительное» Михаила Алексеева, на «Липяги» Сергея Крутилина…

Что касается литературного метода, то он четко выражен в эпиграфе из Аксакова, предпосланном «Капле росы»: «…Передавать другим свои впечатления с точностию и ясностью очевидности, так, чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах, какое я сам имел о них».

Один том в этом издании занимают рассказы.

Лично у меня путь к рассказу начался в тех «огоньковских» очерках, которые мне пришлось писать по долгу службы в течение семи лет. После окончания Литературного института волею судеб я работал разъездным очеркистом в журнале «Огонек». Именно тогда я научился, приехав на место (будь то высокогорное пастбище в Киргизии, будь то украинское село, будь то Коунрадский медный рудник, будь то трубопрокатный завод), во что бы то ни стало найти такое событие и такого человека, которые сами по себе уже представляли бы готовый (полуготовый) литературный сюжет. Конечно, журнал устанавливал рамки, внутри которых приходилось крутиться (производство, достижения, трудовые подвиги, новаторство и т.д. и т.п.), но со временем рамки отпали, а метода осталась. Как курьез можно отметить, что один интимно-лирический эпизод, привезенный из «огоньковской» командировки с озера Иссык-Куль, привел бы в ужас заведующего отделом, если бы я предложил его тогда как результат поездки, но несколько лет спустя, когда автор был уже не огоньковцем, а просто писателем, рассказ, основанный на этом эпизоде («И звезда с звездою говорит»), был с удовольствием принят «Огоньком» же и опубликован на страницах журнала.