Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина

– Меня зовут Адам, – продолжил жрец. – И для меня имя значит многое. Скажем так, имя и еще мои знания – единственное, чего нельзя отнять. Так я думал. Однако выяснилось, что и знания можно отнять. Если не забрать, то стереть. Тогда в голове образуется пустота. Для меня это так же болезненно, как для тебя пустота здесь.

Он коснулся раскрытой ладонью груди.

– Я не уверен, что понимаю, как болит сердце. Я не понимаю эмоции. Но я не хотел бы пережить еще раз подавление разума. Поэтому твой визит для меня – идеальный выход.

– Ты хочешь умереть? – Ягуар все-таки присел. Стул, несмотря на невзрачность, оказался довольно удобным. Но пистолет в кармане расслабиться не позволит, заодно и подстрахует в случае неожиданностей. Хотя зверь внутри, чутью которого Ягуар верил, был спокоен.

– Не совсем верная интерпретация побудительных мотивов. У меня нет желания прекращать свое физическое существование. Более того, оно вполне меня удовлетворяет.

Его манера говорить, как и его поведение, ставила в тупик, и Ягуар просто кивнул. Так сказать, в поддержание беседы.

– Однако с учетом некоторых обстоятельств недавнего времени моя смерть является оптимальным решением задачи. Высока вероятность того, что в ближайшем будущем меня ждет полная утрата адекватного восприятия реальности. Также существует шанс, что трансформация личности пойдет по негативному вектору. Следовательно, я могу превратиться в твое подобие. Шанс мизерен, однако это не повод его игнорировать. Ты пытаешься защитить тех, кого любишь. И я также пытаюсь защитить людей, к которым испытываю привязанность.

Что ж, желание Адама было понятно. Намерения совпадали. Оставалось дождаться рассвета.

Со скрипкой и разговором время пролетит быстро.

– Кроме того, – добавил Адам, – мне глубоко неприятна мысль о больнице, распаде личности и существовании в качестве…

– Животного, – подсказал Ягуар, пользуясь паузой.

– Именно. Ты сам когда-нибудь бывал в психиатрической больнице? Пусть и очень хорошей?

– Доводилось.

Ежегодные визиты. Забор, опоясавший больничный комплекс. Контрольно-пропускной пункт. Глаза у охранников тусклые, как старое зеркало. От форменных фуражек на лицо падает тень, и кажется, будто кожу пылью припорошило. За забором в рамке живой изгороди стоянка. Дорожки разбегаются. Галька желтая. Кусты пострижены. Над газонами поднимаются кубики разноцветных лавочек.

На медсестрах униформа грязно-розового оттенка, который прочно ассоциируется с гниющим мясом. А халат на докторице ядовито-зеленый. Она именно докторица, потому как слово «врач» с ней, долговязой и нервозной, не вяжется. Кобылье лицо с обвислыми губами, длинная шея и хвост волос. Во время разговора докторица вечно головой крутит, хвост мотается и нахлестывает по щекам. И докторица сердится, выплевывает термин за термином в медицинском галопе, чтобы, иссякнув, сказать нормально:

– У него просветление.

Ягуар подозревал, что она все придумывала в тщетной попытке подарить утешение. И еще, что докторица мечтала утешить всех и навсегда, чтобы осчастливленные люди, наконец, оставили ее в покое. Неисполнимость мечты приводила ее в уныние, и спасительной веревкой становилась коробка психотропного препарата, позаимствованного из больничных запасов.

Одна таблетка для успокоения нервов – это же еще не наркомания…

Ягуару плевать. Он покидает кабинет-логово и под конвоем медбрата шествует в глубь территории. Редкие люди с пустыми залеченными лицами смотрят вслед.

В отцовской палате светло. Старик сидит на стуле, сложив руки на коленях. Он выглядит спящим, но стоит медбрату выйти за дверь, отец вскакивает и бросается к Ягуару. Корявые пальцы хватают за рукав, и в лицо брызжет слюна.

– Принес? Ты же принес? – рычащее «р» глушит прочие звуки. Ягуар раскрывает сумку и вытаскивает горсть золоченых елочных бус. Спутанные, они тяжелым комком падают в морщинистые ладони.

– Нашел… я нашел… никто не верил, а я нашел! – отец смеется. Он ощупывает пластмассовые бусины, сует в рот и мусолит.

– Никто не верил… никто… вернись-вернись, говорили. А оно рядышком было. Я знаю. Я сразу догадался, где. Хосе дурак. Дурак-дурачок. К кому он пошел? К Пашеньке. А Пашенька наш – ничтожество полное.

Слова-тараканы лезут в уши и набивают голову, и швы черепа трещат, грозя разойтись.

– Ко мне он должен был прийти… ко мне… а нет – сам виноват. Я его убил? Я? – отец замирает, сраженный страшным озарением. И привычно от него отмахивается. – Нет! Как я мог? Я в Москве был. У меня алиби. А-ли-би!

Он выкрикивает слово Ягуару в лицо и мерзко хихикает.

– А денег дать… денег – это еще не убийство… я же их не заставлял… Хосе сам виноват. Мог бы по-хорошему. Мог? Конечно. И та дура тоже виновата. Вылезла. Кто просил? Я бы тихонечко… я бы сам… а Пашка взял и все испортил. Экспедиция. Государство. Проект. Достали. Это же что выходит? Мы для государства все копаем землицу и копаем? А взамен? Пара строк в учебнике? Премия? Нет уж… надоело!

Старик прижал бусы к груди.

– Я людей нашел. Договорился. Золото на золото. Валюта прошлого на валюту настоящего. Черепочки за доллары… сраный социализм побоку. И в Америку! В Америку… приняли бы… с деньгами всюду приняли бы… только надо было изъять грамотно. И самому аккуратненько уйти. Так, чтоб не искали. Я умный. Я придумал. Нам угрожали? Угрожали! Нападали? Нападали. А потом ограбили. И меня в заложники. А там… джунгли большие, пусть ищут. Пусть вспоминают, как нам не верили… и этим дебилам, Пашке с Инкой, ничего бы не было. Я умный. И заботливый.

Он опустился на четвереньки и пополз к кровати.

– Только кто-то перепрятал клад… он был на месте… должен был быть… я проверял. Я не открывал тайник. Все как полтысячи лет назад. Шкатулка истории…

Отец, пыхтя от натуги, выволок пластиковый короб ярко-оранжевого цвета. Он долго возился с замками, а открыв, замер, любуясь содержимым.

– Инка пропала. По плану все. По плану. Я ее не трогал… нельзя ее трогать… любил. Честно, любил. Ее бы вернули, если бы по плану все шло. А оно не шло. Злые духи Ушмаля виноваты. И золото пропало. Инку вернули, а золото – нет. А людишки серьезные. Вдруг бы решили, что я обманул? Я не обманывал. Я знал, что золото там. Мне боги сказали. Обманули. Все врут. И боги не исключение… я же вырваться хотел из той жизни! А им зачем золото? А?

Он вытащил горсти барахла и кинул на пол. Покатились пластмассовые кольца, сверкая искусственными камнями, полетели латунные серьги и яркие браслеты. Бисер. Жемчуг. Советские пятаки, которые отец считал дублонами.

– Я вскрыл, а там пусто… они бы потребовали выкупа. Я бы пошел дорогую жену выкупать и погиб. Героически. А сам бы фьють и там… а тут золота нету! Нету золота! Пусто. Я вскрыл камеру, и пусто. Духи Ушмаля смеются. И я смеюсь. Но я же нашел? Вот!

– Нашел, – Ягуар вытолкнул слово, цепенея от лютой ненависти.

– Я одолел злых духов? – в серых глазах отца блестели слезы. – Всех одолел, слышишь? И тебя… это ты виноват!

– В чем?

– Во всем, – убежденно заявил старик. Спорить с ним было бессмысленно, и Ягуар, присев на корточки, стал собирать фальшивое золото.

– Я больше не приду, – сказал он, поднимая браслет. По широкой ленте вился цветной узор. Птичка-колибри, нарядная и легкая, как душа воина.

– Знаю.

– Откуда?

– Тебя наконец заберут. Пусть бы они сразу тебя забрали. Золота нету. А ты есть. Злые-злые духи… забирайте. Отдаю! А мне пусть отдадут все мое золото! Им ведь ни к чему! Им кровь нужна.

Из палаты Ягуар выходил, пряча в кармане браслет. Ягуар не помнил, когда и откуда привез его, но сейчас браслет стал последней деталью древней мозаики.

Птичка-колибри ждала своего часа.

Анна сразу его заметила и жутко перепугалась. Совершенно по-девчоночьи, когда разум говорит одно, а суматошное сердце – другое. Анна понимала, что Геннадий неизбежно заметит ее, потому что не заметить Переславина невозможно, а Анна держится рядом с Эдгаром, как тень.

Следовательно, эта неуместная встреча на чужих похоронах неотвратима.

Анна попыталась было затеряться в толпе, но Переславин держал ее взглядом. И Анна смирилась. Она попросила у кого-то, кто правил миром и людьми, отсрочки, и просьба была услышана.

Геннадий на кладбище смешался с толпой. На поминках же он сидел далеко, уделяя больше внимания рюмке, нежели будущей второй половине. Она же, быстро растеряв стеснительность, откровенно и с удивлением пялилась на Анну. А стоило выйти в туалет, потянулась следом.

– Привет, значит, – сказала она. – Как дела?

– Замечательно.

Сиял фаянс. Блестели хромом краны. В воздухе витал цветочный аромат, а в кубе-аквариуме лениво шевелили плавниками рыбы. Зачем аквариум в клозете?

Рыжая постучала ногтем по стеклу, распугав стайку меченосцев.

– Я вижу, что замечательно. А Генуська говорил, что ты в печали. И вообще страдаешь.