Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис

Мор подумал: «И в своей профессии она верит в будущее». Как бы ему хотелось вот так же верить.

– А здесь есть портреты твоего отца? – поинтересовался он.

– Несколько. – Она остановилась перед одним. Сначала Мор ничего не разобрал, кроме рельефных выпуклостей и впадин мазков, и лишь потом разглядел изображение человека с тонким лицом, как-то искоса, несколько вопросительно глядящего на зрителя; его аккуратно подстриженные прямые волосы серебрились на висках, большие влажные глаза окружала сетка морщинок, в плотно сжатых губах дрожала ирония.

– Это твоя картина?

– Отца. Он написал этот автопортрет незадолго до смерти. Очень талантливая работа. Посмотри, как энергично написана голова. Эту работу мистер Бладуард не стал бы критиковать.

Мор почувствовал, что не способен выразить свое мнение о картине. Его охватило похожее на сон чувство, что он перенесся в мир, где живет Рейн, словно она заколдовала его, чтобы он смог увидеть ее прошлую жизнь. Но удастся ли увидеть? Они пошли дальше.

Подошли к портрету девочки с длинными черными косами, склонившейся над клавишами фортепиано. Из разноцветного тумана выступала фигурка, омытая неповторимым, присущим лишь югу светом и воздухом.

– Кто это? – спросил Мор, хотя уже знал ответ.

– Я.

– Это отец писал?

– Нет, я.

– Но ты же тогда была совсем ребенком!

– Не такой маленькой, как на портрете. Мне было девятнадцать. По-моему, это не очень удачный портрет.

Мору он казался чудесным.

– И у тебя тогда были длинные волосы? Когда ты их обрезала?

– После… Парижа. Я там училась.

Они перешли к следующей картине. Отец Рейн стоит в коридоре у двери, прислонившись к косяку. На нем просторный белый костюм, лицо в тени. За его спиной виднеется сияющая гладь моря.

– А это моя работа. Не такая давняя, но совершенно бездарная. Это вид из дверей нашего дома.

– Вашего дома! – удивился Мор. Ну разумеется, Рейн и ее отец жили в каком-то доме, вот только его воображение еще не удосужилось поработать над деталями, составлявшими ее прошлое.

– Вот снова наш дом. Здесь больше подробностей.

Мор увидел белый фасад, освещенный солнцем, испещренный голубоватыми тенями, розоватыми пятнами облупившейся штукатурки и серыми квадратами то наглухо закрытых, то чуть приподнятых жалюзи. Шероховатый ствол кипариса перерезал одно из окон.

– А где море?

– Тут, – сказала она, указывая куда-то вне пределов картины.

– А твоя комната?

– Здесь ее не видно. На эту сторону выходила комната отца. Но есть картина, где видно мое окно. – И она подвела его к другому полотну. Вечер, боковая стена дома, освещенная вечерним, догорающим светом. Причудливые формы, наполненное пурпурными тенями кипение цветущих кустарников, подступающих прямо к дому.

– Дорожек нет! – поразился Мор.

– Да, мы ходили прямо по траве.

– А вид из окна?

– Вот, – показала она. Полдень. И медленно, очень медленно сонный, растрескавшийся от сухости ландшафт сливается с горными склонами, засеянными виноградниками, с розовато-лиловой дымкой растений и камней.

– Кто… – начал он.

– Это я, – предупредила она его вопрос. – Остальные принадлежат отцу. Ему очень нравилось изображать наш дом.

– А кому сейчас принадлежит этот дом?

Она удивленно посмотрела на него:

– Мне.

Они переходили от картины к картине. На большинстве полотен было либо изображение дома, либо пейзажи окрестностей, автопортреты или портреты отца и дочери. Было два или три вида Парижа и около пяти портретов других людей. С каким-то изумлением, с чувством, похожим на томительное наслаждение, Мор созерцал этот яркий южный мир, где в полдень солнце рассеивает по морю острые, ослепительные искорки света; и беленые стены домов рассыхаются и умирают от зноя, чтобы вновь ожить в зернистом вечернем воздухе; где из одного окна видно море, а из другого – запыленные цветы и горы. Он глядел и не мог наглядеться, и словно вдыхал обжигающий южный воздух. И вот наконец в комнате, в гостиной, уже запечатленной на одной из прежних картин, он увидел черноволосую девушку в цветастом летнем платье. Несмотря на полдень, ставни были закрыты. Комнату наполнял очень яркий, чистый, ничем не затененный свет. Девушка отбросила назад короткие волосы и с улыбкой смотрела на зрителя, одна рука лежала на маленьком столике, вторая – подпирала щеку. Своей наивной свежестью картина напоминала дагерротипы Викторианской эпохи. Это была Рейн, которую Мор знал, Рейн сегодняшняя.

– Одна из последних работ отца.

Мор был растроган. Наверняка дочь для него была самой большой драгоценностью. Его захлестнуло чувство симпатии к отцу Рейн, и он впервые поймал себя на мысли, что до этого относился к нему враждебно.

– Кто владелец картины?

– Достопочтенная миссис Лемингтон Стивенс.

Мор нахмурился. Какое право имеет эта достопочтенная миссис Лемингтон Стивенс владеть изображением Рейн?

– Я хочу владеть этой картиной.

– Я напишу для тебя. Я напишу много картин. Твои портреты. Я буду писать твои портреты бесконечно много раз.

Мор представил грядущие годы. Комната, увешанная портретами – его и Рейн. Он сам, читающий вечерами на террасе, работающий в гостиной при лунном свете, идущий по пустоши, продирающийся через пыльные заросли кустов, где нет тропинок. Рейн, потихоньку, незаметно расстающаяся со своим мальчишеским обликом, с бесценной простотой детства, а взамен обретающая спокойную мудрость зрелой женщины; и так картина за картиной, череда полотен, уходящих в непостижимое будущее. Рейн с кистью в руках, глядящая с тысячи полотен туда, где смутно маячил последний предел.

Он ничего не сказал. Рейн смотрела на него. Он встретил ее взгляд без улыбки, готовый к тому, чтобы она немедленно решила его судьбу.

– Здесь есть портреты твоей матери? – наконец спросил он.

– Нет. Отец ее не писал.

Они прошли несколько шагов, и Мор подумал: «Это неизображенное лицо так много могло бы мне сказать». Он хотел о чем-то спросить, но Рейн опередила его.

– Вот любопытная вещь, – сказала она, указывая на большое полотно в конце зала. Здесь оба, отец и дочь, были изображены вместе. Отец сидел за столом, на котором лежало множество книг и бумаг. Слева от него – большое светлое зеркало, в котором отражалась Рейн и картина, над которой она работала, и получалось так, что та же самая картина представала еще один раз, но в гораздо меньшем масштабе. На отце была рубаха с открытым воротом. Коротко подстриженные волосы падали серебристой челкой на лоб, он внимательно смотрел на дочь, а в зеркале было видно, как внимательно она глядит на отца. Лица находились почти рядом, трогательно похожие.

– Чудесно!

– На мой взгляд, не очень удачно. Я хочу повторить ту же композицию с тобой. – Она сказала это самым будничным тоном, не отрывая взгляда от картины.

«Она решилась, – подумал Мор. – Она решилась». Ему захотелось немедленно уйти с выставки. Не сказав друг другу ни слова, они медленно начали спускаться по лестнице. Почувствовав под каблуками толстый ковер, он с болезненностью ощутил свое возвращение назад, в дождливый, холодный, похожий на осень полдень. Здесь все осталось как прежде – бездушное, шумное, безобразное, тесное, без умиротворения, без милосердия. Когда они вышли на улицу, он украдкой взглянул на Рейн. Нет, она стала какой-то другой; картины представили ее в новом свете. Прошлое, изображенное на них, придало ей новую силу и новое очарование. Все увиденные им ее лики, и лицо девочки с длинными косами, и лицо юной красавицы в цветастом платье, вдруг соединились, делая еще более притягательным облик той, которая сейчас шла рядом с ним. Он вспомнил и о том, насколько она похожа на своего отца, хотя его ироническая замкнутость обернулась в ней чинной учительской важностью, которая в сочетании с ее круглым детским личиком порождала эффект скорее комический. Его переполняли чувства.

Монотонно падали капли дождя. Мор не захватил с собой плащ. У Рейн на руке висел маленький зонтик. Она протянула его, и он раскрыл зонтик над их головами. Рука об руку они вернулись на Бонд-стрит.