Опасные связи - Шодерло де Лакло

Однако опасения ее были напрасны. Уверенный с некоторых пор, что не сегодня, так завтра меня ожидает полный успех, и видя, что она тратит в тщетной борьбе столько сил, я решил беречь свои и спокойно ждать, чтобы она сдалась, устав бороться. Вы понимаете, что в данном случае мне нужна полная победа, и я ничем не хочу быть обязанным случаю. Следуя именно этому плану и для того, чтобы проявлять настойчивость, не слишком себя утруждая, я вернулся к этому слову «любовь», в котором мне так упорно отказывали. Не сомневаясь, что в мой пыл вполне верят, я испробовал более нежный тон: отказ-де не сердит меня, а огорчает, неужто мой чувствительный друг не считает, что я заслужил хоть некоторое утешение?

И вот, чтобы утешить меня, ручка ее задержалась в моей ладони, прелестный стан опирался на мою руку, и мы оказались в самой тесной близости друг к другу. Вы, несомненно, замечали, как в таком положении, когда защита слабеет, промежутки между просьбами и отказами становятся все короче, как отворачивают голову, как опускают очи долу и как слова, произносимые тем же слабым голосом, делаются все реже и прерывистей. Драгоценные эти признаки недвусмысленным образом свидетельствуют, что душа уже уступила, но согласия чувств большей частью еще нет. Я даже считаю, что в таких случаях всегда опасно проявлять чрезмерную решительность. Ибо подобная расслабленность всегда сопровождается неким сладостным ощущением и вывести из него невозможно, не вызвав раздражения, которое неизменно идет на пользу защите.

В данном же случае осторожность была тем необходимее, что мне следовало опасаться главным образом страха, который должно было вызвать это самозабвение у моей нежной мечтательницы. Поэтому, моля ее о признании, я не требовал даже, чтобы оно высказано было в словах: меня удовлетворил бы даже взгляд. Один только взгляд — и я счастлив.

Милый друг мой, прекрасные очи и впрямь обратились на меня, небесные уста даже произнесли: «Нуда, да, я…» Но внезапно взгляд померк, голос прервался, и эта восхитительная женщина упала в мои объятия. Но не успел я обхватить ее, как она, вырвавшись судорожным порывом, вскричала с блуждающим взором и подняв руки к небу: «Боже… о боже, спаси», — и тотчас же быстрее молнии упала на колени шагах в десяти от меня. Я слышал, как рыдания душили ее. Я приблизился, чтобы помочь ей, но она схватила меня за руки, омывая их слезами, порою даже обнимая мои колени, и при этом твердила: «Да, это вы, это вы меня спасете! Вы не хотите моей смерти, оставьте меня, спасите меня, оставьте меня во имя божие, оставьте меня!» И эти бессвязные речи с трудом вырывались из ее уст, так часто прерывали их все усиливающиеся рыдания. Между тем она удерживала меня с такой силой, что я просто не мог бы удалиться. Тогда, собрав все силы, я поднял ее на руки. Тотчас же рыдания прекратились, она умолкла, но все члены ее словно одеревенели, и буря эта сменилась жестокими судорогами.

Признаться, я был очень взволнован и, кажется, исполнил бы ее просьбу, даже если бы не был вынужден к тому обстоятельствами. Во всяком случае, оказав ей кое-какую помощь, я оставил ее, как она просила, и очень этому рад. Я уже почти вознагражден за это.

Я ожидал, что, как-и в день первого моего признания, она не появится в течение всего вечера. Однако часам к восьми она спустилась в гостиную и только сообщила собравшимся, что чувствовала себя очень плохо. Вид у нее был подавленный, голос слабый, все движения — какие-то принужденные. Но взгляд был мягкий и часто останавливался на мне. Так как она отказалась играть, я должен был занять ее место, и она подсела ко мне. Во время ужина она одна оставалась в гостиной. Когда все туда возвратились, мне показалось, что она плакала. Чтобы выяснить это, я сказал ей, что, по-моему, у нее опять приступ нездоровья, на что она не преминула ответить: «Эта болезнь проходит не так скоро, как появляется». Наконец, когда все стали расходиться, я подал ей руку, и у своей двери она с силой пожала ее. Правда, в этом движении мне почудилось что-то непроизвольное; но тем лучше: лишнее доказательство моей власти.

Бьюсь об заклад, сейчас она очень рада, что все так обстоит: все положенное сделано, остается лишь пользоваться достигнутым. Может быть, пока я вам пишу, она уже тешится этой сладостной мыслью! А даже если бы ее, напротив, занимал какой-нибудь новый план самозащиты, разве мы не знаем, чего стоят все подобные планы? Я вас спрашиваю, продержатся ли они дольше нашего ближайшего свидания? Конечно, я готов к тому, что со мной поломаются, прежде чем уступить. Но — ладно! Труден лишь первый шаг, а потом этих святош и не остановить! Их любовь — настоящий взрыв: от сопротивления он только сильнее. Моя святоша и недотрога побежала бы за мной, если бы я перестал бегать за нею.

И, наконец, прелестный мой друг, я немедленно явлюсь к вам потребовать исполнения данного вами слова. Вы, наверно, не забыли того, что обещали мне после моего успеха — измены вашему кавалеру? Готовы ли вы? Я-то жду этого так, словно мы никогда друг друга не знали. К тому же знать вас, может быть, — лишняя причина желать.

Я справедлив, а не любезник льстивый.[52]

Это у меня будет первая неверность моей суровой добыче. И обещаю вам воспользоваться первым же попавшимся предлогом, чтобы на сутки от нее отлучиться. Это будет ей кара за то, что она так долго держала меня в отдалении от вас. Знаете ли вы, что я занят этим приключением уже больше двух месяцев? Да, два месяца и три дня. Правда, я считаю и завтрашний день, так как по-настоящему завершится оно только тогда. Это напоминает мне, что госпожа де Б*** сопротивлялась полных три месяца. Я очень рад убедиться, что откровенное кокетство защищается лучше, чем суровая добродетель.

Прощайте, прелестный мой друг. Пора с вами расставаться, ибо уже поздно. Письмо это завело меня дальше, чем я рассчитывал. Но так как завтра утром я посылаю в Париж курьера, то хотел воспользоваться этим и дать вам возможность на один день раньше разделить радость вашего друга.

Из замка *** 2 октября 17…, вечером.

Письмо 100. От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

Друг мой, меня одурачили, предали, погубили. Я в отчаянии: госпожа де Турвель уехала. Она уехала, а я об этом не знал. Я не был при этом и не смог воспротивиться ее отъезду, укорить ее за гнусное предательство! Нет, не думайте, что я отпустил бы ее. Она бы не уехала, да, она осталась бы, даже если бы мне пришлось применить силу. Но что получилось? Доверчиво, ни о чем не тревожась, я спокойно спал, я спал, а в это время меня поразила молния. Нет, ничего не пойму я в этом отъезде. Женщин так никогда и не узнаешь.

Вспомнить только вчерашний день! Да что я говорю: хотя бы вчерашний вечер! Взгляд ее — такой ласковый, голос — такой нежный. А пожатие руки! И в это самое время она замышляла побег от меня! О, женщины, женщины! Вы еще жалуетесь, что вас обманывают! А на деле каждый наш вероломный поступок — это кража из ваших же запасов.

С каким наслаждением стану я мстить! Я разыщу эту коварную женщину, я восстановлю свою власть над нею. Если одной любви достаточно было, чтобы достичь этого, чего же любовь не сможет добиться с помощью мести! Я снова увижу ее у своих ног, дрожащую, заплаканную, молящую о пощаде своим лживым голосом. Но я буду безжалостен.

Что она сейчас делает? О чем думает? Может быть, радуется, что обманула меня, и, верная вкусам своего пола, находит это удовольствие самым сладостным. Хитрость без всякого труда совершила то, что не удавалось пресловутой добродетели. Безумец! Я опасался ее целомудрия, а надо было бояться коварства.

И вдобавок я вынужден подавлять свой гнев! Не осмеливаться выказывать ничего, кроме нежной грусти, когда сердце полно ярости! Я вынужден снова умолять непокорную женщину, ускользнувшую из-под моей власти! Неужто должен был я испытать такое унижение? И от кого? От робкой женщины, совершенно неопытной в борьбе. Какая польза мне в том, что я воцарился в ее сердце, распалил ее пламенем любви, довел до исступления ее смятенные чувства, если сейчас она, спокойная в своем уединении, может гордиться бегством больше, чем я победами? И я это стерплю? Друг мой, вы не можете так думать, вы не столь низкого мнения обо мне!

Но какой же рок привязывает меня к этой женщине? Разве сотня других не жаждет моего внимания? Разве они не поспешат отозваться на него? Даже если бы каждая из них не стоила этой, разве прелесть разнообразия, очарование новых побед, слава их множества не обеспечивают достаточно сладостных утех? Зачем же преследовать ту, что убегает, и пренебрегать теми, что идут к тебе сами. Да, зачем? Не знаю, но этот разлад мучит меня.

Нет мне ни счастья, ни покоя, пока я не буду обладать этой женщиной, которую ненавижу так же пылко, как и люблю. С судьбой своей я примирюсь лишь в ту минуту, когда стану распорядителем ее судьбы. Тогда, спокойный, удовлетворенный, я увижу, как она, в свою очередь, отдана во власть тех же бурь, которые играют мною в этот миг. И я нашлю на нее еще тысячи других. Я хочу, чтобы надежда и страх, подозрение и уверенность, все беды, изобретенные ненавистью, все блага, даруемые любовью, наполняли ее сердце, сменяясь в нем по моей воле. Такое время настанет… Но сколько еще предстоит труда! А вчера я уже был так близок к цели! Сегодня же так далек от нее! Как теперь приблизиться к ней? Я не знаю, на что решиться. Я чувствую, что, для того чтобы принять какое-то решение, нужно быть спокойнее, а у меня в жилах кровь прямо кипит.