Иначе жить не стоит. Часть третья - Вера Кетлинская

— Вас кто-то злостно запутывает, — сказал Саша. — Я протестую против того, что сюда притягивают старые, давно выясненные дела.

Ему отвечали вежливо и холодно: мы расследуем все, проверяем все факты, а ваше дело — отвечать на вопросы.

В эти тяжелые дни Саше позвонил профессор Граб:

— Александр Васильевич, у нас тут возникли некоторые занятные соображения, прошу вас приехать в институт.

В одной из его лабораторий разрабатывалась частная научная проблема, не очень-то интересовавшая Сашу даже в обычное время, а теперь и подавно. Саша попытался отклонить приглашение.

— Нет уж, извольте приехать, — желчно сказал Граб. — Работу включили в план по вашему настоянию, у нас есть обязательства и сроки. Вы нам нужны сегодня же.

Что ж, думал Саша по дороге в институт, жизнь продолжается. Не могут замереть все дела оттого, что наша станция закрыта, а нам плохо. Исследования идут и будут развиваться, даже если нас снимут и осудят. И это — главное, чего мы добились. Подземную газификацию уже не закроешь. Не закроешь!

В первоклассно оборудованной лаборатории Саша ощутил любимую, до мелочей знакомую атмосферу повседневного научного труда. Не разберешь, кто тут исследует огромную проблему, быть может открывающую новые пути в мировой науке, а кто уточняет давно известную истину, — здесь мысль детализирована и самое важное открытие находит выражение в том, подскочит или закачается стрелка прибора, поползет вверх или вниз столбик ртути в термометре, замутится или по-новому окрасится состав в колбе… Здесь особенно ощущаешь, что наука — это и черновой труд, что без труда в науке ничего не достигнешь.

В лабораториях Сашу всегда охватывало желание работать самому — вот так же, как эти старшие и младшие научные сотрудники, работать сосредоточенно, ничем не отвлекаясь, не зная административных хлопот и неприятностей. Хотелось подойти к каждому незнакомому прибору — потрогать, разобраться в его системе, испытать в действии его простой и хитрый механизм…

— Профессор вас ждет.

Саша пробирался через зал, с любопытством глазея по сторонам. Сегодня тут было много народу, над каждым столом, над каждым прибором склонялись два-три человека. Студенты? Ну конечно, первокурсников привели знакомиться с лабораторией. Они шепчутся за спиной гостя, и Сашу веселит мысль, что он для них — значительная персона, заказчик, руководитель НИИ Углегаза — таинственного института по таинственной проблеме. Они, конечно, не представляют себе, какой пока крошечный, бедный институт и как тяжело сейчас «персоне»!

В кабинете за стеклянной перегородкой восседал профессор Граб, еще более сухой и скучающий, чем всегда.

— Дима, останьтесь, — бросил он молодому человеку, который привел Сашу. И без лишних слов перешел к делу. — Я вас пригласил, Александр Васильевич, потому что нам показалось интересным…

Он сжато, но выпукло обрисовал ход проделанных опытов.

— Дима, принесите ленты записей.

Молодой человек вышел, а Граб продолжал тем же тоном, без всякого перехода:

— Вчера меня вызвали на Лубянку. Техническая экспертиза. Я не защищал вас и не чернил, можете верить моей порядочности. Но смысл вопросов и записей ясен… Да нет, Дима, не эти. Первые ленты, помните, с колебаниями температур? — Молодой человек снова вышел. — Вам хотят инкриминировать вредительство. Как я понял, делом интересуется сам Берия. Кроме меня вызвали Вадецкого, а он может… Вот теперь то, что нужно! — воскликнул он, принимая у сотрудника ленты с показаниями самописца. — Смотрите…

Обсуждение было недолгим. Саша благодарил за интересную разработку проблемы, Дима почтительно слушал. Когда молодой человек хотел выйти, Граб удержал его:

— Вы проводите нашего гостя, Дима!

Впрочем, и сам профессор проводил Сашу через лабораторию, а у двери, прощаясь, ввернул в официально вежливую фразу:

— Я вам ничего не говорил.

Саша ушел потрясенным — не тем, что сообщил Граб, об этом он догадывался сам. Его потрясло благородство «глазетового гроба» — еще сегодня утром ни за что не поверил бы, что Граб способен на такое! Значит, я плохо разбираюсь в людях? Значит, если бы я был внимателен и доверчив, я сумел бы гораздо лучше привлечь к нам того же Граба?.. Мимо скольких людей проходим, не замечая или не умея распознать? Вот и еще один урок…

И сразу мелькнула горькая мысль: может, никого уже не придется привлекать…

Люба дважды звонила из Донецка. По ее голосу было понятно, что отец очень плох, но Люба говорила сдержанно, стараясь успокоить Сашу.

— Папа предлагает дать письменное показание. Заверенное. Что Липатов предупреждал об опасности. Саша, организовать это? Может оно иметь значение?

Оно не только имело значение, оно могло спасти их всех, это показание! Саша заставил себя ответить:

— Сейчас главное — его здоровье. Если он в состоянии и это не повредит ему… Как мама?

Люба что-то сказала. Саша не расслышал, переспросил, Люба повторила сквозь слезы:

— Окаменела. Понимаешь? Как неживая. Сашенька, тебе очень плохо одному?

— Пожалуйста, не думай обо мне. Пробудь дома столько, сколько нужно. У нас все в порядке.

— Да?! Правда!

Через день приехал Липатов, а с ним неожиданно вернулась Люба.

— Папе — лучше?

— Не знаю… Нет… Он написал показание. Вот. Заверенное. Он сам сказал, чтоб я ехала…

Она прижалась к Саше, ее глаза были полны слез.

— Любушка, ты навоображала всякие страхи?

— Ничего подобного! — Она смахнула слезы, улыбнулась… — Наоборот, я убеждена, что кончится хорошо.

Когда Люба ушла, он набросился на Липатова — запугали ее? Наболтали?

— А про нас теперь только немые не болтают, — сказал Липатов. — Ничего ей не сделается, если поволнуется. Хорошо, если плакать не придется.

Он рассказал: Туков вызывает почти ежедневно, ведет следствие пристрастно, выискивая все, что может «закопать» их. Палька на него накричал: «Вы поставлены защищать меня, оберегать наш труд, а вы что делаете?» Туков отрезал: «А может быть, не вас, а — от вас?» Когда Липатов сообщил, что выезжает в Москву, Туков произнес: «Ну-ну!» с таким видом, будто хотел сказать: погуляй напоследок.

— Гробокопатель он! Представь себе, даже историю с переменой пласта пытается использовать! Даже за Сигизмунда Антиповича зацепился — почему принял циркача да какая причина была у его мадамы задержать бумагу с предупреждением.

К возмущению Алымова, Липатов посмеивался, а когда Алымов истерически заметил, что смеяться нечего, любое обвинение, как бы вздорно оно ни было, ухудшает их положение, Липатов пожал плечами:

— Когда тонешь, уже неважно, сколько над тобой метров воды, шесть или три.

— Попробуем выплыть, — сказал Саша.

Они возлагали надежды на доклад в наркомате, но доклад был принят как-то формально, чувствовалось, что судьба их решается не здесь.

После доклада Бурмин поманил к себе Сашу и Липатова.

— Сегодня же езжай назад, — приказал он Липатову. — Жми вовсю, чтоб задуть новые скважины как можно скорей. Понял? А ты… — Он ласково, с жалостью поглядел на Сашу: — А ты, сынок, готовься, трепки не миновать… — Он выругался для облегчения души и закончил с обычной грубостью: — На кой ты сунулся подписывать приказ о закрытии станции? Первый зам — Алымов, пущай и подписывал бы. Выскочил поперед батьки!

Наутро стало известно, что у Колокольникова разыгралась печень и он лег в клинику на исследование.

Алымова чуть не хватил удар.

— Трус! Симулянт! Крыса!

Накричавшись, он куда-то исчез и появился уже в самом конце рабочего дня. Как бы между прочим, с кривой усмешкой проронил, что его сманивают в Заполярье на очень интересную новостройку.

— Обеспечивает себе отступление на заранее подготовленные позиции, — шепнул Рачко и сплюнул.

И вот позвонил Бурмин:

— Завтра весь день не отлучайтесь с места, ты и Алымов. Ни на минуту. Могут вызвать.

По тому, как он это произнес, Саша понял, к кому их могут вызвать, и холодок страха и восторга ознобом прошел по спине.

Саша никогда не видел Сталина, но, как и все вокруг, привык считать, что все происходящее в стране определяется Сталиным, от него исходит и от него зависит. Со стен классов и аудиторий, с плакатов и витрин на Сашу неотступно смотрели зоркие глаза розовощекого, черноусого человека в военной тужурке. Этот официально-красивый, повторенный в тысячах копий образ сопровождал его повсюду и порой раздражал, потому что, чем бездарнее был копиист, тем приглаженней и розовей был этот лик и тем меньше соответствовал Сашиному представлению. Множество раз слышал Саша здравицы и восхваления Сталина, восторженно рукоплескал им, а порою и морщился, потому что не любил вранья: Китаев неизменно заканчивал свою вводную лекцию словами о том, что развитие советской химии связано с основополагающими указаниями товарища Сталина, а Саша знал, что таких указаний не было, иначе химики знали бы их наизусть. Он сказал об этом Китаеву, Иван Иванович скороговоркой пробормотал: «Не мной заведено, не мне менять, а кашу маслом не испортишь».