Ибо не ведают, что творят - Юрий Сергеевич Аракчеев

неприятный. Самый большой – неуклюжий, курносый и какой-то рабски угодливый. И улыбается, улыбается постоянно и как бы несуществующим хвостом умильно и подло виляет. И – с моим карикатурным лицом. Обидный шарж.

Я все же держу себя в руках, ведь я понимаю, что, увы, это – ПРАВДА. Пусть до какой-то степени, но – правда. Часть бренного моего существа – улыбающийся трусливо, виляющий хвостом угодливо, отвратительно шаржированный карлик-Раб. МОЁ, моё свойство, которое, может быть, больше всех других мне мешало и мешает в жизни, как ни грустно это осознавать. Рабство, угодливость, жалкий страх, недостаток человеческого достоинства… Понимаю, что уничтожить непосредственно ни этого, главного, ни других, меньших ростом и менее бойких карликов я не могу, а потому изо всех сил стараюсь ЧЕРЕЗ РАБОТУ НАД САМИМ СОБОЙ воздействовать на них на всех – нащупать слабые свои места и лечить их упорно, постепенно, настойчиво. Кое-что удается, кое-что нет, но я стараюсь, не поддаюсь на провокации карликов, и временами они не очень и мешают, подчас успокаиваются, уменьшаются в росте даже. И пока так идет, ДВЕРЦА КРАСНОГО ШКАФЧИКА ОСТАЕТСЯ ЧИСТОЙ (периодически заглядываю в тревоге), на ней не появляются новые зародыши – к счастью! Я-то ведь уже понял, что значит появление зародышей…

Но однажды, в смутный, слабый миг я вдруг не выдерживаю, срываюсь и… ПОДНИМАЮ РУКУ на большого кривляющегося карлика-ребенка, карлика-Раба, похожего на меня, который все виляет и виляет хвостом, улыбается угодливо, издеваясь… Я бью его в исступлении, пытаюсь задушить, растерзать на части, УБИТЬ… Разумеется, мне это не удается. Карлик словно резиновый, пластиковый, упруго-металлический, неуничтожимый. И после своего безобразного и бесполезного срыва, чувствуя особую тревогу, я смотрю на дверцу красного шкафчика… И вижу на ней НОВУЮ РОССЫПЬ грибков-зародышей. Несмываемых, неудержимо растущих. И один из них, самый крупный, растет быстрее всех – очень жизнеспособный, прямо-таки цветущий, торжествующий, особенно наглый, циничный, жестокий. И я уже знаю, какое имя он будет носить. Палач. Карлик-Палач. Кажется, он будет крупнее всех, крупнее даже кривляющегося Раба – веселый, бойкий и мерзкий мой враг, мое порождение и мой губитель. И имя его – Палач…

И с тем просыпаюсь в смятении».

(Из повести «Карлики», 1988 г.)

Да, описанное происходило в феврале 74-го, но назревало, конечно, раньше и особенно – в 73-м: постоянная унизительная, досадная и неожиданная нервотрепка с редакторшей «Листьев» (пришлось в конце концов даже писать ей письмо – объясняться, ибо отговорки, регулярные откладывания встреч, связанных с книгой, стали уже просто патологическими). Дурь, произошедшая в «Детской литературе» с рукописью «Джунглей»; мучительные размышления и упорная работа над «Пациентами»…

В чем, в чем главная причина? Как избавиться нам всем от пациентизма? Обостренная реакция на приятелей, родственников да и на девушек, связанная со всем этим; читка ксероксного «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, который принес и продал мне за небольшую плату один из друзей… После прочтения этой страшной книги я недели две приходил в себя – ничто не радовало…

И не знаю, какое уж по счету – возвращение к роману «Обязательно завтра» (Ну почему, почему не воспринимают его? Еще чуть-чуть, чуть-чуть не хватает ясности, соответствия, видимо…).

Жуткая, отвратительная погода – в феврале была гроза с громом и молнией, хотя шел снег, а не дождь… Ошибкой было, что я вместо того, чтобы успокоиться, войти в форму, «уперся рогом»: спина уже сильно болела, а я обливался ледяной водой – вопреки! – растирался снегом по пояс, делал гимнастику… Спину застудил еще в студенческие годы – тогда прошло, иногда возвращалось, а тут вдруг грохнуло так, что не мог пошевелиться.

Да еще этот красный цвет мочи и волокна…

Самая дикая, непредставимая до той поры боль настигла уже в больнице, во время обхода врача, когда пришлось встать с кровати чуть ли не на зубах, чтобы врач посмотрела на радикулитный изгиб спины, и терпеть потом, пока под матрас уложат специальный щит. Несмотря на все прежние операции и болезни (включая, естественно, многократные процедуры с зубами, всевозможные головные боли…), ничего подобного я не испытывал даже близко. Это был взрыв, автогенная вспышка, причем при полном сознании, в обнаженной, ослепительной ЯСНОСТИ. И… Я стал видеть кое-что новенькое. О чем раньше, правда, догадывался…

«…Они летели, летели с Темной звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, похожие на высосанные кем-то шкурки. Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики. Цвет, они впитывали в себя цвет! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. Карлики теперь руководили его поступками.

…Странный это был сон, не столько чувственный, сколько головной, информативно-графический. И картинка была, и глубинное осознание ее одновременно: массовое и опасное, гибельное нашествие карликов. И длился этот сон очень недолго, одно мгновение, может быть: картинка, тревожное осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся. Видимо, неловко шевельнул ногой во сне, дернулся. Неприятный сон! Напрочь исчезло ощущение полноты, радости от сна предыдущего – светлого, многоцветного и многозвучного, когда среди южного моря, на острове, выбирали Королеву Красоты… – а теперь неясная тревога осталась, ожиданье беды… Но это же неправда! Неправда! – убеждал я себя, это всего лишь сон…»

(«Карлики», 1988 г.)

Но я стал видеть теперь похожее и наяву. Серовато-желтенькие, серовато-зелененькие монстры, словно «капричос» Гойи… Они поселялись в людях. Они превращали их в зомби…

«Ростовская элегия»

Книга «Листья» вышла в конце 1974-го года, когда я вышел из больницы и, окончательно восстановившись благодаря специальным упражнениям и тренировкам, побывал даже в археологической экспедиции на Северном Кавказе, в Чечне. Книга вышла тиражом небольшим по тем временам, но все-таки не самым малым – 50 тысяч. Самому «молодому» произведению, вошедшему в нее – «Путешествию» – исполнилось со дня рождения 7 лет, самому «пожилому» – рассказу «Листья» – 14. «Переполоху» – 8, «Подкидышу» – 11… Но все-таки она вышла. Эпопея ее издания длилась больше трех лет.

Но было бы глубокой ошибкой считать, что в моей «писательской» жизни что-нибудь резко изменилось тогда. Да, я получил гонорар, да, появилось несколько добрых рецензий в прессе, но в литературных журналах и издательствах мои рукописи не принимали по-прежнему. Солженицына выслали и всячески поносили в прессе. В стране стоял холод. Заняться всерьез «Пациентами» я все равно не мог, тем более, что было совершенно ясно: даже малой надежды на публикацию нет.

Конечно, путей, как всегда, несколько. Один, чисто «жертвенный» –