Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау

Е.Б.: Вернемся к тому, что шахматы изменились… Помните, несколько лет назад Вы сказали, что “сегодня бы я “раскатал” того Таля"! Имелся в виду Таль – чемпион мира. Стало быть, сегодня играют в шахматы сильнее?

ТАЛЬ: Общий уровень мастеров и гроссмейстеров очень вырос. А мое заявление и тогда, и подтверждение его сейчас основано на том, что я за эти годы (конечно, как и другие) получил такой опыт, что кое-что из сделанного мною в 1959-1960 годах кажется мне сейчас смешным.

Е.Б.: О чем Вы мечтаете, как человек, беспредельно пре- данный шахматам?

ТАЛЬ: Хотя бы о том, что как-нибудь можно будет приехать в Москву, появиться в ЦШК… Там будут царить шахматы, и мы до хрипоты будем спорить по чисто шахматным проблемам. Нас сегодня призывают к откровенности – вот я и говорю откровенно. И не станет никаких группировок, и исчезнут мелкие (простите, порой и глупые) обиды друг на друга. А в вестибюле было бы, например, такое объявление: “Сегодня гроссмейстер Таль прочтет лекцию “Что я сделал для шахмат?” И ребята, пришедшие в клуб, будут видеть в каждом мастере и гроссмейстере учителя, человека, с которого нельзя не взять пример.

(״Шахматный вестник1986 ,״ г.)

Помню, во время матча с Ботвинником мы решили пообе- дать в ресторане “Арагви”. Перед входом была приличная очередь – человек пятьдесят-шестьдесят. Мы встали в самый конец. Из ресторана доносились вкусные запахи, и Миша сказал: “Саська! Следующую партию с Михаилом Моисеевичем будешь играть ты. По доверенности. Потому что я умру с голоду”. “Миша! – предложила я. – Давай подойдем ко входу и скажем, что ты Михаил Таль. Нас пропустят без очереди”. “Мне неудобно”, – сказал он. “Неудобно – умирай с голоду”, – ответила я… И вдруг стоявший перед нами мужчина оглянулся на нас и закричал с грузинским акцентом: “Посмотрите! Это же наш Михо! Михо Таль!” Мгновенно очередь расступилась, и нас буквально внесли в ресторан. Миша явно смутился, покраснел, но я видела, что ему приятно.

С другой стороны, он иногда был способен на экстрава- гантные поступки – с учетом того, что эти поступки совершает именно Михаил Таль. Во время второго матча с Бот- винником Мишу и меня пригласили на цирковое представ- ление с участием Олега Попова. Администратор нас тор- жественно встретил, а дрессировщик моржей сказал, что во втором отделении он пригласит Михаила Таля на манеж, чтобы он проделал с моржами несложный трюк. Миша обрадовался, как ребенок…

Но в конце первого отделения у него начался дичайший приступ болей. В антракте нас проводили за кулисы и вызвали “скорую”. Мише сделали укол, и нас отвезли в гостиницу… На следующий день Миша играл с Ботвинником очередную партию.

Однажды мне довелось “подсмотреть” Аркадия Исаако- вича Райкина за кулисами. Он уже был немолод, после двух инфарктов. В гримуборной только что сидел старый, с трудом говоривший, с трудом двигавшийся больной человек. Но вот он выходит на сцену и мгновенно волшебно преображается. На сцене легко, словно танцуя, двигается, жестикулирует, произносит огромные монологи все тот же, прежний, молодой и гениальный артист, и казалось, что время не имеет над ним власти. Это же поражало меня и в Мише. Откуда бралась его бешеная энергия? Где в его изношенном, больном теле гнездилась необъяснимая жизненная сила и неуемное желание сражаться за шахматной доской? Последние два года он жил с постоянной температурой под 38 градусов и со стафилококковой инфекцией в крови. А он продолжал играть! И в обычных соревнованиях, и в блицтурнирах. Да еще и занимал высокие места… Первым чемпионом мира по молниеносным шахматам был Михаил Таль!.. Нет, недаром о Мише говорили: “Таль – всегда Таль!”…

ИЗ БЕСЕДЫ ЕВГЕНИЯ ГИКА С МИХАИЛОМ ТАЛЕМ

Е.Г.: Вы никогда не жалели, что отдали шахматам жизнь?

ТАЛЬ: Шахматы – это мой мир. Не дом, не крепость, в которой я укрываюсь от жизненных тревог, а именно мир. Мир, в котором я живу полной жизнью, в котором я выражаю себя. Люблю атмосферу матчей, турниров, шахматных дискуссий. Не могу представить себя на необитаемом острове без доски и фигур, без партнера, разве что Пятнице пришлось бы играть со мной матч из тысячи партий. Я не люблю играть при закрытых дверях. Люблю публику. Шум в зале мне не мешает. Когда после моего хода зал начинает гудеть, это меня воодушевляет – знаю, что сыграл интересно.      

Но шахматный мир для меня не замкнут. Он соединяется многими нитями с другими мирами. Большинство моих друзей не являются гроссмейстерами и вряд ли ими станут. И с каждым из них у меня есть общий язык. Только мои иные увлечения – театр, литература, музыка никогда не конкурируют с шахматами, а уступают им дорогу. Вот почему, несмотря на поражения, неудачи, удары судьбы, я не жалею об иных перспективах, о неосуществленных возможностях. Я просто люблю играть в шахматы.

Е.Г.: Как Вы понимаете красоту шахмат?

ТАЛЬ: Для многих мастеров шахматная красота заключается в торжестве логики. Прекрасная партия, по их мнению, – это великолепное классическое здание с безупречными пропорциями, в котором каждый элемент, каждый кирпичик стоит на своем месте. И хотя      мне тоже приятно брать верх в таких, чисто позиционных поединках,      меня больше привлекает триумф алогичной иррациональности. На доске ведется яростная борьба, подчиненная глубокой идее, все продумано до мелочей, планы осуществляются строго в срок, а исход сражения решает ход конем в угол доски, не имеющий ничего общего с главным мотивом драмы.

Выражаясь математическим языком, мне больше всего нравится в шахматах миг, когда катет длиннее гипотенузы!

(“Шахматный вестник”, 1983 г.)

У Миши была еще одна особенность. При всей скромно- сти, при всем нежелании обращать на себя внимание он был абсолютно раскованным и свободным человеком. Он часто повторял: “Общественное мнение – это мнение общества, которое оно должно иметь при себе”. Когда мы жили в Риге и наслаждались обрушившимся на нас счастьем, он нередко позволял себе весьма эпатажные выходки. Шел, допустим, турнир. На сцене игрались партии. В зале тишина. И вдруг он замечал меня… Мгновенно перескакивал за ограждение, бежал ко мне и начинал при всех целовать. Мишину маму его озорство приводило в ужас. “Что вы себе позволяете на людях?!” – изумлялась она. А Миша говорил: “Мурочка! На людях неудобно целовать чужую жену, а свою – очень даже