Сокол и ласточка - Борис Акунин

— Слушаю вас, и сердце сжимается от жалости. Она ужасно удивилась, потому что, желая его развеселить, говорила про смешное — в какие игры играл с нею отец.

— Почему?!

Насупившись, он сказал:

— Вы любите своего отца гораздо больше, чем он того заслуживает. Не обижайтесь, я человек прямой. Говорю, что думаю. Ваши поступки — всегда, в любой ситуации — были вызваны стремлением завоевать его любовь. Вами владеет одна страсть: добиться, чтобы приязнь отца к вам была не прохладно-снисходительной, а такой же живой и горячей, как ваша любовь. Всю жизнь вы доказываете ему, что достойны этого. Из-за этого учились скакать через препятствия, стрелять, фехтовать. Вы ведь и теперь проявляете чудеса храбрости и самоотверженности по той же причине. А только не надо ничего никому доказывать. Вы никому ничего не должны. Кроме самой себя.

Как же она была возмущена его словами! Как горячо опровергала их! Даже расплакалась. Но растирание не прекратила.

Лорд Руперт и сам понял, что наговорил лишнего. Горячо попросил прощения, и в конце концов получил его — «но только из-за снисхождения к его болезненному состоянию».

Он выбился из сил раньше, чем массажистка. Мне кажется, Летиция могла бы растирать его сколь угодно долго и не устала бы. Но когда ресницы пленника сомкнулись, а дыхание стало ровным, она осторожно убрала руки.

Стоило ей умолкнуть, как он беспокойно дернулся и застонал. Она заговорила снова — успокоился.

Тогда девочка поняла, что звук ее голоса в самом деле действует на больного благотворно, и больше уже не умолкала. Лишь стала говорить тише и перешла на швабский.

Поскольку рядом никого больше не было, обращалась она ко мне.

— Клара, а что, если он прав? Мне часто снится, будто я бегу за отцом, кричу, а он скачет прочь и не слышит, и я падаю в жирную, черную землю… Ах, какая разница! Только бы вызволить его из плена. Только бы он был здоров.

Она еще долго говорила, нарочно стараясь не менять интонации и ритма, чтобы Грею лучше спалось. Голос у Летиции действительно убаюкивал — очень скоро я тоже начал клевать носом (то есть, собственно, клювом).

И вдруг захлопал глазами, услышав кое-что новенькое.

Начало я пропустил и навострил уши (еще одно неуместное для попугая выражение), только когда сообразил, что речь уже не об отце.

— …Он еще и самый умный, вот что ужасно. Нет, положительно это самый лучший мужчина на свете. Если б он еще не был так вопиюще красив! Как он сказал? «Полынный ликер»? Не особенно приятный напиток… Чтобы полюбить одиночество, я должна наполнить свой сосуд этой гадостью до краев? Так можно и слипнуться. Вот если б разбавить его пряным, пенистым, сухим вином, получился бы волшебный напиток!

Каюсь, только теперь я начал догадываться: происходит что-то опасное. И виной тому я. Если б не я, зеленоглазый философ не попал бы в эту каюту и моя девочка не смотрела бы так безнадежно и грустно.

А тут, как на грех, в кубрике опять завели корабельную песню про ласточку и реющего в вышине сокола.

Летиция сердито обернулась, но крикнуть, чтоб не шумели, побоялась. Хотела выйти к матросам, но сняла руку с груди больного, и он жалобно застонал. Пришлось снова сесть.

Кажется, пение не мешало крепкому сну Грея, и девочка успокоилась.

— Вот если бы он не был так богат и красив… — вполголоса продолжила она — и не закончила фразы. — Я и так нехороша собой, а за эти недели вообще превратилась в пугало. Руки красные, в цыпках. Лицо коричневое от солнца. Губы потрескались… Да нет, всё равно ничего бы не вышло. Разве что, если он останется в параличе и ему будет нужен уход… Дура! Мерзавка! — Она ударила себя свободной рукой по губам. — Что ты несешь?!

Боже, боже, до чего же мне было жаль мою бедную девочку! Впервые в жизни я пожалел, что родился на свет птицей, а не лордом-мореплавателем с чеканным профилем и зелеными глазами. Уж я бы сумел оценить в Летиции не только сильные пальцы и убаюкивающий голос. Увы, даже самые умные из мужчин поразительно тупы.

— Клара, ты только послушай! — ахнула вдруг моя питомица. — Ведь это песня про меня! Я слышу ее будто впервые!

Чертовы матросы с душераздирающей стройностью, на два голоса, выводили припев:

…Ни взмыть, ни прижаться к его крылуВовеки — она это знает.Ведь ласточка жмется к земле, ахой!А сокол высоко летает!

И дальше — про то, как она клюет червяка, а он рассекает солнечные лучи. Про то, как она пытается взлететь, но такие высоты ей «не по крылу». Про ее горькие, безутешные слезы.

У Летиции и самой глаза были на мокром месте. Никогда не вслушивалась она в слова так напряженно. Правда и то, что еще ни разу при нас никто не спел так много куплетов этой бесконечной баллады.

Но вот, после очередного «ахой!» история несчастной ласточки, кажется, подошла к финалу.

Певцы сделали паузу, и концовку повел только один из них, тенор:

Но вечером вышло счастье ейЗа муки за все и терзанья…

Слава тебе. Господи, обрадовался я. Слушай, милая, слушай! У ласточки всё закончится хорошо!

Летиция наклонилась в сторону дверного проема и приоткрыла рот — так ей хотелось не пропустить ни слова.

Но и в этот раз дослушать песню нам не довелось.

— Что расселись, лоботрясы?! — грянул в кубрике голос капитана. — Они еще поют! А ну, марш наверх, работы невпроворот!

По палубе зашлепали быстрые ноги, занавеска отдернулась, и в каюту заглянул Дезэссар.

Разбуженный криком лорд Руперт с недоумением уставился на курносую физиономию, обрамленную локонами алонжевого парика.

— Он пришел в сознание! — возликовал наш капитан, устремляя взор к потолку и крестясь. — Какое счастье!

Грей был растроган столь бурным изъявлением радости.

— Благодарю, мсье. Вы очень добры.

— Я всегда говорил, что хорошая оплата способна делать чудеса, — воскликнул Дезэссар, обращаясь к Летиции. — Как только я пообещал вам, док-гор, часть выкупа, вы сразу отнеслись к лечению по-другому!

— Выкупа? — переспросил лорд Руперт. Захотел приподняться, но не смог. Тогда он придал лицу официальное выражение и столь же сухим тоном молвил. — Я догадался, кто вы, сударь — хоть вы и не представились. Вы — капитан судна, которое меня подобрало.

— Не судно подобрало вас, а я, лично я, Жан-Франсуа Дезэссар. Вы — мой персональный пленник. И я знаю, что вы лорд и что у вас денег куры не клюют!

— Не клюют, — подтвердил Грей, с любопытством разглядывая француза. — Но вы-то их, я полагаю, поклюете?

— Можете в этом не сомневаться! — Дезэссар сгложу л, сощурил глаза и, дрогнув голосом, произнес. — Сто тысяч. Да, вот именно. Сто тысяч и ни одним су меньше!

Я понял: он назвал такую огромную сумму, чтобы обозначить точку, с которой начнется торговля. Но лорд Руперт пропустил сказанное мимо ушей.

— От вас пахнет дешевым кальвадосом из гнилых яблок, сударь, — сказал он наконец.

Дезэссар удивился, понюхал свой парик.

— Почему гнилых? Я действительно выпил перед обедом стаканчик, но это очень хороший кальвадос! — Тут он рассердился. — Не морочьте мне голову! Вы согласны на мои условия или нет? Если согласны и дадите честное слово, что не попытаетесь сбежать, я оставлю вас в каюте. Но если заартачитесь — пеняйте на себя. Посажу в трюм, на цепь!

— На цепь я не хочу, — задумчиво молвил Грей, словно размышляя вслух. — Бежать в моем состоянии затруднительно. Пожалуй, я дам вам слово, капитан.

— А сто тысяч ливров?

— Получите. Если только я не передумаю и не возьму свое слово обратно. Но вы не беспокойтесь. Прежде чем покинуть корабль без вашего позволения, я непременно предупрежу вас, что уговор расторгнут.

Капитан заморгал, вникая в сказанное. Судя по выражению дина, такое согласие ему не понравилось.

— Идите к черту! Раз так, велю поместить вас под замок.

Вмешалась Летиция:

— Без свежего воздуха пациент умрет. Тем более, в цепях. Это я вам говорю как врач.

Дезэссар фыркнул:

— Тоже еще врач!

Но призадумался, а потом, очевидно, вспомнив уроки дворянских манер, вздернул подбородок и важно объявил:

— Глядите же, милорд. Я вам верю. Но помните: честь потерять легко, а вернуть невозможно.

— В свое время я пришел к такому же точно заключению, — заметил пленник, приятно удивленный. — Возможно, ваш кальвадос не такой уж гнилой, мсье.

Дернув плечом в знак того, что с него довольно глупостей, Дезэссар повернулся к выходу, но на прощанье бросил:

— А как прибудем в Форт-Рояль, часового снаружи я все-таки поставлю.

Глава пятнадцатая. Форт-Рояль

Мы плыли всю ночь и потом еще целый день, Воды здесь были спокойные, поэтому осторожничать стало незачем.