Одлян, или Воздух свободы: Сочинения - Леонид Габышев

Глаз свернул за угол вокзала — теперь менты стрелять в него не могли.

Начальник конвоя, понимая, что Глаз уйдет, дернул за ним, на ходу расстегивая кобуру и вынимая пистолет. Обогнул угол и на бегу открыл огонь. Глаз слышал выстрелы и тянул по прямой. Впереди — хлебный магазин, возле которого он когда-то хотел угнать сверкавший черной краской велик. Глаз почувствовал, как обмякли ноги. Он пробежал около ста метров и выдохся. Ноги к бегу непривычные. Сбавил скорость. Он был уверен, что стреляют не в него, а в воздух. Пугают. Но все равно скорее свернуть за угол хлебного магазина и сквозануть через забор. А там — другие заборы, и он смоется. Ну, еще немного — и угол. Тут раздался выстрел, и ему обожгло левое плечо. Почувствовал страшную боль, у него отнялась рука, и замедлил бег. Теперь бежал по инерции и из-за самолюбия, чтобы сразу не остановиться: на, мол, бери. Раненый, рискуя получить вторую пулю, честь свою не хотел терять. Пусть схватят бегущего.

Он сильно напугался, но не того, что ранен, а того, что не чувствовал руки. И решил посмотреть, цела ли она. Повернул голову. Левого глаза у него не было, а поднятый воротник демисезонного пальто закрывал руку. Глаз напугался еще больше. Где рука? Он попробовал пошевелить ею, но ничего не получалось. «Оторвало, что ли? — подумал он и, подняв правую руку, ухватился за левую. — О, слава Богу, на месте».

Глаз уже не бежал, а семенил. У него хватило выдержки не остановиться. Начальник конвоя догнал его и схватил за шиворот. Быстрым шагом пошли к машинам. Молчал начальник конвоя, тяжело дыша. Молчал и Глаз, не чувствуя руки.

Зеки сидели в чреве «воронка». Утюгов открыл дверцу, а Чумаченко, взяв автомат за ствол, замахнулся на Глаза прикладом. Боль адская. Руку Глаз не чувствовал. Увидев занесенный для удара автомат, взмолился:

— Не бей меня. Я раненый.

Чумаченко все же ударил прикладом по спине, но несильно. По ране не попал.

— Залезай! — крикнул Утюгов.

Подножка у «воронка» высоко от земли, и Глаз никак не мог, взявшись здоровой рукой за поручень, влезть в него. Тогда Утюгов и еще один мент, схватив его за руки, подняли, швырнули, как котенка, и захлопнули дверцу. Глаз застонал от пронизывающей боли, но не закричал, сдержался, чтоб не опустить себя в глазах заключенных. Менты закрывать его в чрево со всеми не стали, а посадили на сиденье рядом с собой.

— Доигрался, партизан, — сказал молодой милиционер, затягиваясь сигаретой.

Воцарилось молчание. Зеки сквозь решетку сочувственно смотрели на Глаза. Машина тронулась.

— Дай закурить, — попросил мента Глаз.

— На, партизан, закури. — Он подал сигарету и щелкнул зажигалкой.

Глаз курил, и когда машину встряхивало на ухабах, стискивал зубы от боли. «Неужели на войне, когда ранят, так больно бывает?»

…Этап выпустили из «воронка» и закрыли в камеры, но Глаза завели в дежурку КПЗ. О том, что Петров при побеге ранен, позвонили начальству и вызвали «скорую помощь».

Дежурный по КПЗ, молодой сержант, усадил Глаза на стул. Два раза звонили по телефону, и он больше слушал, иногда отвечая «да» или «нет». Походив по дежурке, сказал:

— Ты раздевайся. Давай поглядим, что за рана.

Он помог Глазу раздеться. Руку Глаз еще не мог поднимать, но уже шевелил пальцами. Резкая боль прошла. Больно было, лишь когда снимали одежду. Глаз и дежурный удивились — пятно крови на рубашке небольшое.

— Смотри, — сказал он, — у тебя почти что не шла кровь. Ты напугался, кровь и остановилась.

Сержант осмотрел раны. Пуля прошла чуть правее подмышки.

— Фу, ерунда. Пуля прошла навылет по мягким тканям. Сейчас от полена отщеплю лучину, намотаю на конец ваты, и мы прочистим рану. И все пройдет. У нас в армии так самострелам делали.

Глаза чуть не затрясло от этой шутки.

— Дай закурить, — попросил он.

— Да я не курю.

В дежурку в сопровождении мента вошел врач. Он молодой, но пышная черная борода придавала солидность. У врача темные добрые глаза. Осмотрев раны, смазал чем-то и спросил Глаза:

— Откуда будешь, парень?

— Родом или где живу? Вернее, жил?

— Ну и родом… — он делал паузу, — и где жил.

— Сам-то я из Падуна. А родом из Омска.

— Из Омска! — воскликнул врач. — Земляк, значит.

— Вы из Омска! — с восторгом сказал Глаз.

— Да. Но третий год там не живу.

Он осмотрел раны еще раз, наложил тампоны и заклеил пластырем.

— Надо срочно делать рентген. У него, возможно, простреляно легкое. Я забираю его в больницу.

Врач с ментом ушли.

«Неужели меня увезут в вольную больницу? Ведь оттуда можно намылиться».

Через несколько минут в дежурку спустился начальник уголовного розыска капитан Бородин. Его подняли с постели. Он сел на место дежурного. Глаз сидел напротив него. Капитан молчал, часто затягиваясь папиросой. Молчал и Глаз.

— Федор Исакович, дайте закурить.

Бородин не ответил. Глаз попросил второй раз. Снова молчание. В третий раз Глаз сказал громко и нервно:

— Дай же закурить, в натуре, что ты молчишь?

Капитан затянулся, выпустил дым и не отрывая от Глаза взгляд, достал пачку «Беломора» и положил на стол. Глаз правой, здоровой рукой взял папиросу.

— Дайте прикурю.

Бородин промолчал.

— Прикурить, говорю, дай!

Бородин затянулся и тонкой струйкой выпустил дым.

— Дашь ты мне прикурить или нет? — рявкнул Глаз, с ненавистью глядя на капитана.

Бородин достал спички и положил рядом с папиросами.

— Зажги, Федор Исакович, я одной рукой не смогу.

Бородин курил, молча наблюдая за Глазом.

— Да зажги же, Федор Исакович, что ты вылупился?

Ответом — молчание. И тут Глаза прорвало:

— Ты, пидар, говно, ментяра поганый! — И покрыл капитана сочным матом.

— Закрой в камеру, — сказал Бородин дежурному и вышел.

От милиции одна за другой отъехали машины.

В камере Глаз бросил папиросу на пол и яростно растоптал. Попросил закурить у мужиков. Ему дали и чиркнули спичкой. Жадно затягиваясь, ходил по камере, не глядя на заключенных. Все молча наблюдали за ним. Никто ни о чем не спрашивал. Успокоившись, лег на нары. Рука ныла. Иван подложил под мышку шапку, и боль стала тише. Выругавшись неизвестно в чей адрес, Глаз сомкнул веки. Но долго не мог заснуть.

Утром Глаз рассказал, как его подстрелили и как Бородин вывел его из себя. Вспомнил, что незачем было у Бородина просить папиросу и спички, когда в кармане лежали свои.

— Слушай, Глаз, — сказал Иван, лежа на нарах и повернувшись к нему лицом. — Я тебе тогда не сказал. Меня Бородин просил, когда ты еще шел в несознанку, узнать у тебя, ты ли совершил преступление. Он обещал меня отпустить, и я бы уехал на химию, если б выведал у тебя все и ему рассказал. Я не согласился, сказал: да разве он расскажет? — Иван помолчал. — Вот сука. Ты только ему не брякни.

После завтрака этапников посадили в автобус — ночного поезда ждать не стали — повезли в тюрьму.

5

Земля полнится слухом. Неизвестно какими путями, едва рассвело, в Падуне знали, что Петров при попытке к бегству ранен. Мать Глаза узнала об этом на почте и вместе с мужем поехала в Заводоуковск. В милиции сказали: этап отправлен, а у Коли рана несерьезная — прострелена мякоть руки.

Ехать сто километров в автобусе и глазеть по сторонам! Смотреть на женщин и ловить сеансы! Глаз пожирал взглядом прохожих. Всем радостно из окон видеть волю, а ему грустно: побег не удался.

В Тюмени улицы запестрели людом, и не только молодые заключенные, но и пожилые вылупились в окна. Хотелось посмотреть город, в котором будут жить, но которого видеть не будут.

Рядом с Глазом сидел малолетка — Сергей Недогонов. Симпатичный, попавший за хулиганство. Чувства он изливал вслух.

— Во, смотри, — сказал он Глазу, — какая идет.

И половина заключенных устремила взгляд на девушку.

— А вон, смотри, другая. Вот это да! Ну, кровь с молоком!

Глаз любовался девушками молча. Но увидев пышногрудую, в оранжевом пальто, восхищенно сказал:

— Шофер! Тормози! Дальше не поеду.

Водитель затормозил. Зеки засмеялись. На светофоре красный свет. И менты смотрели на девушку. Если б у автобуса сломался мотор или отвалилось колесо…

Вот и тюрьма.

На шмоне Глаз раздевался и одевался медленно: рука болела. Мог и быстрее, но делал вид, будто больно, и кривил лицо.

Увидев дежурного по тюрьме, сказал:

— Товарищ капитан. Я раненый. Мне нужно на рентген. Что-то тяжело дышится. Кажись, легкое прострелено.

— Как разведут по камерам, сводим. Что же ты с огнем шутишь?

— Что шучу? В малолеток не стреляют. А меня продырявили.

— Откуда они знали, что ты малолетка?

— А я, когда бежал, крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка».