Кошмар во сне и наяву - Елена Арсеньева

Герман по младости лет не поверил. Велел Регине поискать получше, а сам принялся извлекать проволоку и прочищать рану, действуя в одиночку, без ассистента. Ничего, и посложнее операции приходилось проводить самому!.. Через полчаса появилась Регина Теофиловна и сообщила, что нитки не найдены.

Обо всем этом было бы очень весело прочитать у Булгакова или Вересаева. А Герману оставалось только надеяться, что лет через десять, когда его попросят рассказать какой-нибудь курьезный случай из практики, он сможет с должным юмором живописать свою гонку на «уазике» по оседающему мартовскому льду речки Синички в ближайший рабочий поселок, в больницу, где намеревался попросить взаймы нитки, а заодно лигатуру [4], которой тоже не было. И получил возмущенный отказ: поселковая больница тоже дышала на ладан, врачи все чаще прописывали пациентам домашние средства, а не лекарства, и даже пытались стерилизовать одноразовые шприцы, а тут вынь да положь для каких-то зеков!..

Герман вспомнил своего «отрицалу», который все это время лежал на столе, сжимая руками края очищенной и продезинфицированной раны, медленно помирающую рядом от ужаса Регину Теофиловну, взбешенного начальника колонии, «уазик» которого он угнал, и понял, что готов убить худенькую, изможденную докторшу, которая с праведной ненавистью в глазах кричала ему что-то о чистых и нечистых…

Никого он не убил, конечно, и даже нитки добыл – но не прежде, чем тряхнул именами отца и деда. И «отрицала» никуда не делся – дотерпел до его возвращения.

А на другой же день после этого случая Герман еще раз поступился принципами и тряхнул родовыми именами: чтобы обеспечить запас медикаментов в санчасти.

Самое смешное, что исчезнувшие нитки нашлись буквально через неделю. Оказывается, они были похищены из санчасти и оказались в распоряжении двух «строгачей»-рецидивистов. Выражая свой протест по поводу плохого питания (а оно в последнее время не просто оставляло желать лучшего – криком кричало об этом!), – эти поборники прав человека зашили себе рты и объявили голодовку.

– А вот не трогать, пока не истлеют! – обиженно сказал начальник колонии.

Герман прикинул… Обычные портновские нитки порвались бы максимум через неделю – ничего, терпимо, особенно если страдать за идею. А нитки хирургические, отменного качества, рассосутся не раньше чем через месяц. Йоги, случается, голодают и дольше, ну а эти придурки помрут ведь с голоду!

Пришлось резать. Было невыносимо жаль так бездарно изводить драгоценный швейный материал, и Герман уж постарался, чтобы знакомый «отрицала» (между прочим, из «первой пятерки»!) узнал, какую подлянку ему подстроили сокамерники!

Тюремный мир тоже счел, что делать такое братве – западло. Вор в законе по кличке Стольник, изо дня в день получавший разнарядку в санчасть (работы сводились к чтению старых медицинских журналов, в то время как шестерка из «петухов» возил шваброй в коридоре и палатах), сказал, глядя Герману в переносицу:

– Ты, лепило, теперь на шкафы можешь замки не вешать. Больше никто ничего у тебя не тронет, иначе я с ним покуликаю по-свойски!

На самом деле речь Стольника звучала куда более затейливо – Герман даже не сразу понял, о чем он, собственно, говорит. Потом дошло: санчасть считалась вотчиной Стольника, и он очень болезненно воспринял непорядок в своем хозяйстве.

Позднее Герман не раз думал: а если бы с начинающимся заражением крови к нему поступили Антон Мазурков или Макс Рассохин? Что он сделал бы в этом случае? Так же кричал на замордованную жизнью поселковую докторшу, потрясая кулаками и заслугами всех Налетовых?

Честно говоря, несколько дней после этого случая Герман чувствовал себя идиотом. С одной стороны, конечно, больной. Умирающий, можно сказать! С другой – может, стоило для начала заглянуть в личное дело «отрицалы»? И прочесть там о количестве загубленных душ и пролитых слез?

Не заглянул – ни до, ни после. Он предпочитал ничего лишнего не знать о своих пациентах: как если бы они родились на свет божий в тот миг, как за ними захлопнулись ворота ИТУ (они в самом деле захлопывались – с грохотом и скрежетом).

В конце концов, положа руку на сердце, он был ничем не лучше их: таким же убийцей. Мало ли, что убил из мести. Саша-афганец, более известный по кличке Бирюк, который убил собственноручно пятерых подонков, изнасиловавших его сестру, и отбывал теперь десятилетний срок, – почему он считается преступником, а Герман Налетов – нет? В том смысле, что не пойман – не вор?..

Он ненавидел себя за эти мысли. Но со странным, пугающим упорством продолжал тешиться картинами того, как «забудет» где-нибудь на виду бутыль со спиртом, смешанным с клофелином, а потом войдет в палату, держа в руке бритвенно-острую заточку…

Узкую и опасную тропу мести Герман торил уже достаточно долго, чтобы чувствовать себя на ней вполне комфортно. Это в прошлом году он был как стрела летящая, ничего вокруг себя не видел, а нынешняя его жизнь сопровождалась открытиями, от которых у нормального, далекого от всего этого человека либо волосы встали дыбом, либо недоверчивая улыбка надолго приклеилась на физиономию – от уха до уха.

Вот, к примеру, история с рентгеновским снимком «петуха» Малютина…

Все началось с того, что в санчасть притащился согнутый в дугу карманник Штырь (в миру Коля Крамаренко) и простонал, что у него прихватило живот. Герман начал выстукивать и мять тощее брюхо парня (Штырю еще не было двадцати, а на вид и вовсе малокровный малолетка), тот – в крик и корчи.

– Не трудись, лепило, – сказал в эту минуту Стольник, как всегда, погруженный в старый журнал. – Этот дермафродит мастырку себе замастырил: гвоздики проглотил.

Про такие вещи Герман что-то читал у Сергея Васильевича Максимова, в «Каторге и ссылке». Стольник, не дождавшись, пока он припомнит, со скучающим видом пояснил, стараясь выражаться максимально понятно:

– Дело вполне обыкновенное. Берут два гвоздя, шляпками в разные стороны, связывают тонкой резинкой. Острые концы облепляют хлебным мякишем, чтоб глотку не поцарапать. И все. Можно глотать.

Герман растерянно моргнул:

– Зачем глотать-то? Это же гвозди, да еще два! Если один – дай бог, вышел бы, а два – поперек кишечника встанут. Верная операция!

Штырь открыл измученный, побелевший от боли глаз и посмотрел на доктора как на идиота. Стольник же невозмутимо кивнул:

– Все правильно. Верняк резать! Того ему и нужно.

– В больницу увезут… – простонал Штырь. – В город! Там, говорят, хорошо. Жратва нормальная, не то что наши помои. Может, мать ко мне допустят, она блинцов напечет…

– Блинцов тебе, при операции на желудок или кишечник, еще долго не пробовать! – с острым ехидством сказал Герман. – Во всяком случае сначала нужно сделать рентгеновский снимок. Собирайся, на завтра договорюсь – в поселок поедем.

Наутро автозак отвез Германа, Штыря и конвойного в больницу, где врач ИТУ к тому времени уже изрядно примелькался. В рентгенкабинете его встретили как своего человека и радостно сообщили, что без него здесь была бы скука смертная: второй пациент за неделю, и обоих привозит Герман Петрович. Вчера этого, как его, Малютина, сегодня вот молодого человека… «Идите, ложитесь сюда, больной!»

– В чем дело? – спросил через минуту рентгенолог. – Что это с вами?

Герман оглянулся. Штырь стоял белый впрозелень, руки по швам, с лицом самурая, готового немедленно сделать харакири.

– Ма-лю-тин? – тоненьким голоском переспросил Штырь, тыча пальцем в высокий, застеленный оранжевой клеенкой стол, на который ему предстояло взобраться. – Ма-лю-тин? На этом столе? «Петух»?! Да вы что, суки, меня законтачить решили? «Парашником» сделать?

И рванулся из кабинета с таким проворством, что если бы не отменная реакция конвойного, еще неизвестно, чем все это закончилось бы.

Штыря скрутили, приволокли обратно в кабинет, как на казнь.

А суть дела состояла в том, что не далее как вчера Герман сопровождал на рентген осужденного (все в ИТУ почему-то произносили это слово с ударением на у) Малютина, которому недавно подарили тарелочку с дырочкой, а проще сказать – опустили. Процесс сопровождался избиением. На прием к Герману Малютин пришел еще неделю назад: сказал, что упал с верхнего яруса коек, и Герман не настаивал на признании. Малютин держался так, словно уже совершенно смирился со своим положением. У него даже навыки опытного «петуха» появились: брал предложенную доктором сигарету осторожно, стараясь не коснуться других. Вдруг на глазах выступили слезы:

– Все лежат в общежитии на койках, а я на коленках ползаю – полы мою. Бессменная поломойка! Кто-то от нечего делать мне в лицо плюет, кто-то обувь швыряет – почисти, мол. Откажусь – побьют. Сортиры драить – тоже моя обязанность. «Эй, проститутка! Животное!» – иначе и не зовут…