Противогазы для Саддама - Геннадий Прашкевич

Однажды югославский поэт Саша Петров (ударение в фамилии приходится именно на первый слог) пожаловался Карпицкому, что вот он, известный поэт, издал в Югославии, во Франции и в Америке несколько крупных антологий русской поэзии, а его, известного поэта, к тому же, русского по происхождению, в России совсем не знают. Мои стихи, пожаловался Саша Петров, не раз выходили отдельными книжками в Штатах, во Франции, в Германии, в Италии, даже в Японии, только Россия почему-то не замечает меня.

Саше Петрову было обидно.

Что из того, сказал он, что моя мама убежала из России с остатками армии барона Врангеля? Так многие тогда делали. Я бы и сам так сделал, живи я в то время. Все равно Россия слишком ко мне несправедлива. Я по происхождению русский, и мои стихи русские.

Действительно обидно, мягко улыбнулся Карпицкий.

И пояснил: 27 июня 1983 года (дату всегда можно проверить по автографу, оставленному Петровым на книге) он сидел с югославским поэтом в ресторане Центрального Дома литераторов. Несмотря на жару, усмехнулся Карпицкий, мы потребляли водку. И довольно энергично. И чем больше мы потребляли водки, тем чаще Саша Петров возвращался к больному вопросу. Если ты переведешь хоть одно мое стихотворение с сербохорватского и напечатаешь в России, сказал он, я буду счастлив и никому больше ни на что такое не пожалуюсь. Я родился в тридцать восьмом году, я издал тринадцать книг, меня знают не менее, чем в двадцати странах, неужели ни одно мое стихотворение не заслужило права быть изданным на языке предков?

«Конечно, заслужило! – ответил Карпицкий. – Даже очень заслужило. Тем более, что, в общем-то, я не вижу никаких особенных препятствий к этому. (Это он ошибался). Просто оставь мне любую свою книгу, я сам переведу стихи и напечатаю их в каком-нибудь толстом советском журнале. (Это он еще не знал, что ошибается). И не улыбайся так скептически. Я это сделаю и ты увидишь переводы. Для этого тебе не понадобится приезжать в Советский Союз еще раз. Толстые советские журналы выписывает даже библиотека американского Конгресса. Устроит тебя какой-нибудь толстый советский журнал?»

Сашу Петрова толстый советский журнал устраивал.

«В библиотеке американского Конгресса я выступал раз пять, – похвастался он. – Прочел там несколько лекций. Кажется, о тропах и интонации сербской поэзии. Обязательно переведи мои стихи и напечатай их в толстом советском журнале, мне это нужно! Мои стихи переведены на массу языков, но я хочу увидеть их напечатанными на исторической родине!»

Пришло время, и Карпицкий вспомнил об обещании.

А вспомнив, он достал подаренную Сашей Петровым книжку («Словенска школа») и позвонил в толстый советский журнал «Дружба народов», в котором часто публиковал свои поэтические переводы. Из журнала Карпицкому дружелюбно ответили: «Разумеется, переведите нам стихи Петрова, а то мы мало знаем его как поэта. Он ведь не диссидент? Не антикоммунист? Он ведь не связан с вражескими радиостанциями?»

Ну и все такое прочее.

Обыкновенные вопросы об обыкновенных вещах, заданные обыкновенному переводчику обыкновенным редактором в самом обыкновенном Советском Союзе в самом обыкновенном для него одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем году.

Карпицкий сел за работу.

Он знал и ценил поэзию Саши Петрова.

Не может быть такого, думал он, приступая к работе, что в большой книге я не найду ни одного стихотворения, которое можно предложить толстому советскому журналу. Он знал, что Саша Петров не сильно сочувствует идеям коммунизма (даже напротив), но верил в удачу. Он знал, что найти хорошее стихотворение у Саши Петрова будет совсем не трудно, даже можно найти у него просто превосходные стихи, поэтому так сильно разочаровало его открывающее книгу стихотворение «Смольный».

Для Александра Карпицкого, обыкновенного советского человека образца одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года такое название («Смольный») прозвучало даже подобострастно. Он совершенно не ожидал ничего такого от прогрессивного и жесткого югославского поэта, не раз устно и печатно проклинавшего советскую систему. «Как? – недовольно подумал Карпицкий. – Стихотворение называется „Смольный“ и до сих пор не переведено на русский? Вот странно. Как могла проглядеть стихотворение с таким названием веселая свора официальных толмачей, внимательно следящая за каждым прогрессивным поэтом Запада?»

Он внимательно вчитался.

Жизнь моей мамы, учившейся в Смольном институте, доверительно раскрывал душу читателям прекрасный югославский поэт Саша Петров, мистическими нитями накрепко связана с жизнью великого вождя мировой революции. Великий вождь рвался в семнадцатом году в Смольный, даже немцы, говорят, оказывали ему в осуществлении этого желания всяческое вспомоществование, а моя мама рвалась в том же году из Смольного, и ей в этом, как ни странно, тоже оказали не малое вспомоществование некоторые знакомые влиятельные немцы. И к счастью, так получилось, что в тот момент, когда великий вождь энергичной походкой входил в Смольный, мама-смолянка не менее энергичной походкой пересекала польскую границу…

«Ага… Толстый советский журнал сомлеет от такого стихотворения… У них там в редакции все с деревьев попадают…» – порадовался Карпицкий за Сашу Петрова. В нем мгновенно и полностью восстановилось прежнее доверие к поэту. Теперь он действительно сам захотел перевести несколько стихотворений на русский язык. Мало ли что жизнь мамы Саши Петрова так странно оказалась увязанной с жизнью великого вождя (пусть и в противофазе), мало ли, что благородная девица сбежала от большевиков… В конце концов, потому она и сбежала, что благородная… «Кстати, на сербском, – усмехнулся Карпицкий, – благородный звучит как племенитих».

С инфернальным упорством Карпицкий искал в книжке Саши Петрова нужное стихотворение.

Хороший поэт Саша Петров!

Карпицкий увлекся и прочел всю книгу.

Его трогала доверчивая интонация, трогал образный ряд, его волновали неожиданные ассоциации. Но все это было густо пронизано какими-то слишком уж густыми намеками… Да и метафоры не всегда ложились в принятую толстыми советскими журналами систему – империя зла, парадиз доносчиков…

Ну и все такое прочее.

Впрочем, стихотворение «Чингисхан перед микрофоном» остановило внимание Карпицкого. Вот оно! – обрадовался Карпицкий. Вот сейчас, обрадовался он, превосходный югославский поэт Саша Петров талантливо и остро вскроет всю свирепую порочность этих тлетворных музыкальных групп! Как прогрессивный поэт он напрочь вскроет всю подноготную этих агрессивных групп! Такое стихотворение с охотой напечатает любой толстый советский журнал, не только благожелательная «Дружба народов»!

Подумав так, Карпицкий вчитался.

Луна в стихах прекрасного югославского поэта Саши Петрова, русского по матери и врангелевца по отцу, сияла в небе, как трагическая улыбка коммуниста, по ошибке ЦК загнанного на два метра под землю… Чекисты, несомненно самые внимательные читатели советской поэзии, ставили к стенке своих самых любимых поэтов… Косоглазые сибирские стрелки расстреливали не поэта Переца Маркиша, а поэзию идиша…

Ну и все такое прочее.

Карпицкий невольно усмехнулся: «Они там в „Дружбе народов“ все с деревьев попадают!”

Но сверкнула надежда.

Карпицкий увидел стихотворение под нежным названием «Зимняя элегия». Даже эпиграф к стихотворению был взят не у кого-то, а у Пушкина: «Зима… Шта да радимо на селу?.».

Чужая страна.

Чужая сырая зима.

Чужой и сырой городок Колумбус.

Отчитаны лекции, на душе тоска. Растрава в сердце, дождь за окном. Жизнь как простуда. Но вдруг раздается в телефонной трубке русский голос: «Ах, Саша, Саша! Ну что ты делаешь в этой сытой и сырой стране? Бери билет и беги к себе на Ядран, возвращайся в свою солнечную Адриатику! Там жизнь, там сладкая славянская речь! Зачем тебе сытый сырой Колумбус?»

Вот оно длинное нежное стихотворение, будто специально написанное для толстого советского журнала!

Если бы, конечно, не телефонный собеседник.

Голос телефонного собеседника почему-то тревожил Карпицкого.

И тревога его сбылась.

«Твой Иосиф…»

Журналисту из «Взгляда» и скандальному корейскому писателю У не надо было объяснять, кто это был – твой Иосиф. Это только Сергей не сразу понял, что речь идет о поэте Бродском, высланном в свое время из СССР. Но потом и до него дошла прелесть ситуации, потом и он, наконец, понял, что напечатай толстый советский журнал «Дружба народов» такое стихотворение в одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, то не только в редакции, а и в самом ЦК все бы с деревьев попадали!..

Сергей с удовольствием слушал Карпицкого.

Рядом с ним сидел человек, которого он не всегда понимал, но который всегда восхищал его. И дело было не только в стихах. «Во мне болезнь воображенья: давно не понимаю я – где протекает жизнь моя, а где ее отображенье?» Коля Игнатов тоже писал замечательные стихи. Но дело было в некоей атмосфере.