Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

Новый наставник герцога Нормандского, расположившийся в Тампле вместе с женой, был человеком недалеким, неграмотным, грязным — словом, истинным санкюлотом вполне в духе папаши Дюшена, для которого башмачник, скорее всего, и послужил прототипом.

«Если б я хотел обучать мальца по-господски, то смог бы это сделать не хуже кого другого. Я тоже знаю латынь, но мой родной язык — это язык санкюлотов; я предпочту, чтоб меня читали честные труженики, я лучше смогу научить их правильным вещам, чем эти хлыщи-журналисты, — те, в угоду барышням и так называемым порядочным людям, не осмеливаются называть вещи своими именами. Положиться можно лишь на тех, кто бранится».

3 июля 1793 года в десять часов вечера, когда ребенок уже заснул, а женщины читали какие-то душеспасительные сочинения, в комнату вошли шестеро стражников.

— Мы пришли забрать Капета-младшего. Приказ Комитета.

~ ~ ~

Власть людей, разлучающая ребенка с матерью, и крики, слезы, мольбы — от начала времен всегда один и тот же аккомпанемент, сопровождающий эту разлуку… Иногда родители делят ребенка между собой, но в случае Людовика XVII все обстояло иначе: его разлучили сначала с отцом, затем с матерью, а потом и с четой Симон. Что всегда удивляло Анри в судебных решениях, официально закрепляющих разлучение — еще с тех пор, как развелись его собственные родители (ему было тогда девять лет), — так это предлог «с», который, по идее, должен служить объединяющим, но в данном случае («развод такого-то с такой-то») означает расставание.

~ ~ ~

«Капет-младший» был не обычным ребенком, а Людовиком XVII. Он сознавал это и не позволял об этом забывать:

— Я хочу знать, по какому праву вы разлучили меня с матерью и отправили в тюрьму.

— Нет, видали, каков засранец?

— Покажите мне закон, который это разрешает, я хочу его увидеть!

— Замолчи, Капет! Больно ты разговорчивый!

— Я хочу увидеть этот закон! Покажите мне его!

Маленький король так сильно возмущался и топал ногами, что башмачник Симон своей огромной узловатой ручищей отвесил ему оплеуху, такую сильную, что сбил его с ног.

— Вот тебе твой закон! Теперь ты его увидел? Иди спать, и чтоб я тебя больше не слышал!

Наполовину оглушенный, ребенок с трудом добрался до постели, которую жена Симона ему приготовила — кто бы там чего ни думал, она искренне заботилась о нем. Нормандец лег, не раздеваясь, и дрожал до тех пор, пока не заснул.

На следующее утро он не произнес ни слова, просто молча сидел на кровати.

— Ну, так что? Не хочешь разговаривать?

— Если я скажу все, что думаю, вы примете меня за сумасшедшего.

— Это уж точно, чем выдавать фразочки вроде этой, лучше уж заткни пасть.

— Я помолчу, потому что у меня есть слишком много что сказать.

— Слышала, Мари-Жанна? У Капета, оказывается, есть слишком много что сказать! Нет, мне нравится этот засранец: у него остался синяк от моей вчерашней оплеухи, а он еще открывает рот, чтобы оскорблять нас! Надо научить его, как разговаривать с гражданами! Понадобилось два дня, чтобы заставить ребенка съесть миску супа. Но если Антуан злился, Мари-Жанна была ласковой. Она ждала, что ребенок будет плакать и звать маму, и в любой момент была готова обнять его и утешить. Но этого не случилось, несмотря на колотушки Симона. В конце концов она отругала мужа: не так надо обращаться с этим мальцом, заявила она. Она гладила его по голове и тайком подсовывала хлебные горбушки — теперь это было можно: после прежнего голода у них было сколько угодно хлеба и жареной картошки с салом.

— Вот видишь, еды вдоволь, — говорила Мари-Жанна. — Ну и чего ты дуешься? Разве так принято между друзьями? Мы с тобой в одной лодке, разве нет? Поэтому должны держаться друг дружки. Ты такой хорошенький! Этот остолоп, мой муж, он на вид злой как черт, но я-то его знаю, он неплохой человек, просто не привык обращаться с детьми, вот и все. Надо тебе его умаслить. Когда он вернется домой, спой ему песенку, ему это понравится.

— Не буду я ничего петь.

— Ну и ладно. Давай налью тебе еще супа…

— Мне нужно делать уроки.

— Не нужно, с этим теперь покончено.

— Почему мне не дают тетради?

— Да зачем тебе? Считай, что у тебя каникулы… давай во что-нибудь поиграем. Умеешь играть в шашки?

— Конечно, умею!

— Это хорошо. Симон у нас в этом деле мастер.

— Я его обыграю! Я даже папу обыгрывал!

— Папу, говоришь? Ха! Ты очаровашка!

— Перестаньте! Я знаю, кто я!

— Ты больше никто, маленький мой, придется тебе с этим смириться. Жалко, что поделаешь. Но чья в этом вина?

— Вашей революции.

— Думаешь, очень весело нам было делать эту революцию? Это твой папаша нас к ней подтолкнул, толстый боров!

— Замолчите!

— Да, твой рогоносец-папаша! Который на самом деле не настоящий твой папаша, ты ведь об этом знаешь? А знаешь почему? Потому что мать твоя была шлюха, вот почему! Ты-то просто маленький мальчишка, с тебя какой спрос? Да, я согласна, это несправедливо, что ты родился в такой семье. Но теперь все уладится.

Так на протяжении долгих недель супруги Симон воспитывали принца: башмачник его поколачивал, а жена утешала — словами и водкой, которую подливала ему в суп. Они развлекали его партиями в шашки, закармливали пирожками — и постепенно он привык к этой жизни и даже стал находить в ней некоторое удовольствие. Однако он был скрытен, чтобы можно было понять, искренне он смирился со своим положением или только притворяется, и какая из сторон на самом деле одержала верх.

~ ~ ~

— А «Карманьолу»? Он знает «Карманьолу»?

— Ну, давай, Капет, спой им «Карманьолу»!

Пожалуй, лишь притворщик мог бы сказать, что ребенок неискренен, когда поет, стоя на столе, полупьяный, среди стражников, которые топают ногами и хлопают в ладоши в качестве аккомпанемента. Он знал ее наизусть, эту песню.

— Настоящий патриот! — воскликнул Антуан, крепко обнимая ребенка и целуя его в обе щеки.

Папаша Симон был и вправду взволнован — он выполнил свою миссию. Теперь нет никаких причин убивать этого мальца, потому что он стал революционером — и это он, Симон, его спас. Если Нормандец специально старался расположить к себе чету Симон, ему это удалось.

Мари-Жанна не могла не похвастаться мадам Сежан, бывшей хозяйке дома на улице Кордельеров, в котором сама она некогда была консьержкой:

— Малыш такой славный и послушный! Он чистит и натирает воском мои башмаки и приносит мне грелку в постель!

— Экая вы негодяйка, Мари-Жанна! Заставляете королевского сына прислуживать вам!

— Это я-то негодяйка? Да вы знаете, что за такие слова я могу отправить вас на гильотину? Тут недавно одной дуре-кухарке взбрело в голову закричать: «Да здравствует король!» На следующий день ее укоротили ровно на голову.

Чета Симон и их воспитанник представляли собой образцовую патриотическую семью. Каждый раз, когда вражеские войска одерживали победу, Нормандец получал пару оплеух. Но и у французской армии были победы, их становилось все больше и больше, и тогда в семье Симон устраивали праздник. Нормандец предпочитал победы революционной армии — в тот день, когда «армия Людовика XVII» захватила Дюнкерк, он дважды получил ремнем по лицу.

Он забыл все уроки арифметики и чистописания. Он читал вслух газету Эбера, и Симон в восторге хлопал себя по ляжкам. Потом они садились играть в шашки, и ни разу башмачник не мог выиграть. Они смеялись, потом начинали петь — не только революционные песни, Симон знал и другие, которые казались принцу более забавными. Странно и смешно было слышать из уст сына Марии-Антуанетты неприличные словечки: произнесенные его чистым детским голоском, они звучали почти трогательно. Народ толпился во дворе, мечтая попасть на ужин семьи Симон, но этой чести удостаивался лишь самый цвет санкюлотов. В этот вечер Симон пытался навести своего подопечного на разговор о Марии-Антуанетте:

— Ну, как там написано, какая утроба у австрийской шлюхи?

— Дряблая и разбухшая.

— Нет, вы посмотрите-ка! Ну и память! Достаточно ему одни раз что-то прочитать, и — хоп! — он это уже запомнил. Он знает все, что говорит папаша Дюшен.

~ ~ ~

1 августа 1793 года, словно в отместку за убийство Марата, случившееся две недели назад, Марию-Антуанетту забрали из тюрьмы и повезли в Конвент, где начался судебный процесс.

Папаша Дюшен случайно раскрыл еще один контрреволюционный заговор: на сей раз планировалось начать в Париже смуту и грабежи, чтобы без помех выкрасть маленького ублюдка из Тампля.

После первого допроса на заседании особого трибунала бывшую королеву перевезли в тюрьму Консьержери.

«Я был там, когда ее привезли, бледную и дрожащую. Когда она осталась в камере одна, я приложил ухо к дверному окошку, чтобы услышать, как она воет. Надо сказать, что она завывала как волчица, у которой отняли добычу. Ее вопли были ужасны… Если мы ее не осудим и не укоротим на голову в ближайшие сутки, мы больше не будем свободны, и вообще не достойны будем существовать…»