Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник) - Эрих Мария Ремарк

– Мой старый костюм.

– Оставьте его здесь. На обратном пути заберем.

Мое восхищение Силвером-старшим возросло почти безмерно. Удар, который нанес ему Арнольд дорогим «Вуазаном», где этот лирик закажет отнюдь не рубленую куриную печенку, а, как Александр уже предчувствовал, паштет из гусиной, – этот удар он выдержал безукоризненно. Александр не дрогнул, а, напротив, выказал широту натуры. Несмотря на все это, я твердо решил тоже заказать себе паштет из гусиной печенки. Почему-то мне казалось, что в запутанной расовой полемике близнецов я таким образом окажу Арнольду некую поддержку.

* * *

В гостиницу я вернулся около десяти.

– Владимир, – сказал я Мойкову, – увы, гуляш на сегодня отменяется. Мне пришлось выступить арбитром в расовом конфликте. Как у Гитлера, только наоборот. И все это за ужином в «Вуазане».

– Браво! Хорошо бы все расовые битвы разыгрывались только там. Что пил?

– «Ко д’Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.

– Мое почтение. Я о таком только слышал.

– А я это вино знаю с тридцать девятого. Французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем вытурить в Швейцарию. Можно сказать, подарил с горя. Это было в первый вечер «странной войны», в сентябре.

Мойков рассеянно кивнул.

– Похоже, у тебя сегодня день подарков. С утра гуляш, а вечером, часов так около семи, тебе вот еще и пакет оставили. Шофер в «роллс-ройсе» прикатил и велел передать.

– Что?

– Шофер в мундире, на «роллс-ройсе». Словоохотливый, как могила. Может, ты торгуешь оружием – в синем-то костюме?

– Я понятия не имею, что это значит. Пакет на мое имя?

Мойков извлек пакет из-под стойки. Это была продолговатая картонная коробка. Я распаковал.

– Бутылка, – изумился я, ища в пакете записку, но так ничего и не обнаружив.

– Бог ты мой, – с благоговением произнес Мойков у меня за спиной. – Да ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не самогон, который мы тут палим. Как она в Америке-то оказалась?

– Разве Америка и Россия не союзники?

– По оружию – да. Но не по водке же. Слушай, а ты, часом, не шпион?

– Бутылка неполная, – рассуждал я вслух. – И пробка уже вскрыта. – Я подумал о Марии Фиоле и об орхидеях итальянца Эмилио. – Да, двух-трех рюмок в бутылке недостает.

– Интимный подарок, значит! – Морщинистыми веками Мойков прикрыл свои глаза старого попугая. – От собственных уст оторвано! С тем бо́льшим наслаждением мы ее сейчас отведаем!

XI

У Реджинальда Блэка не было ни своего магазина, ни картинной галереи. Он просто жил в собственном доме. Я, честно говоря, ожидал увидеть нечто вроде двуногой акулы. Вместо этого ко мне вышел скорее щуплый и тихий человек, лысый, но зато с очень ухоженной бородкой. Он предложил мне виски с содовой и задал несколько осторожных и сдержанных вопросов. Потом принес из соседней комнаты две картины и поставил их на мольберт. Это были рисунки Дега.

– Которая из двух вам больше нравится? – спросил он.

Я указал на правый рисунок.

– Почему? – поинтересовался Блэк.

Я затруднился ответить.

– А что, обязательно нужно сразу указать причину? – ответил я вопросом на вопрос.

– Просто меня это интересует. Вы знаете, чьи это работы?

– Это два рисунка Дега. Любой вам скажет.

– Вот уж совсем не любой, – отозвался Блэк со странной, чуть смущенной улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. – Некоторые из моих клиентов, к примеру, не скажут.

– Вот как. Странно. Зачем тогда они покупают?

– Чтобы у них дома висел Дега, – меланхолично ответил Блэк. – Картины – это эмигранты, как и вы. Порой жизнь забрасывает их в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют, это уже другой вопрос.

Он снял с мольберта оба рисунка и вынес из соседней комнаты две акварели.

– А что это такое, знаете?

– Это акварели Сезанна.

Блэк кивнул.

– Можете сказать, какую из них вы считаете лучшей?

– У Сезанна каждая работа хороша, – ответил я. – Но дороже будет, наверное, левая.

– Почему? Потому что больше?

– Не поэтому. Это поздняя вещь, уже почти кубистская. Очень красивый прованский пейзаж с горой Сент-Виктуар на горизонте. В одном брюссельском музее была похожая.

Блэк тут же стрельнул в меня взглядом.

– Откуда вам это так хорошо известно?

– Я там несколько месяцев стажировался. – Я не видел причин выкладывать ему всю правду.

– В качестве кого? Как антиквар?

– Нет. Студентом. Но пришлось бросить.

Похоже, Блэка такой ответ успокоил.

– Настоящий антиквар мне не нужен, – объяснил он мне. – Кто же захочет сам себе растить конкурента?

– Что вы, у меня к этому нет ни малейшего таланта, – поспешил заверить я.

Он предложил мне тонкую длинную сигару. Судя по всему, это был добрый знак: вот и Силвер, перед тем как взять меня на работу, тоже сигарой угощал. Правда, у Силвера сигара была бразильская, а здесь настоящая гавана. Я про такие только слышал, курить же ни разу не курил.

– Картины – они как живые существа, – изрек Блэк. – Как женщины. Их нельзя показывать всем и каждому, если хочешь, чтобы они сохранили свое очарование. И свою ценность. Вы понимаете, о чем я?

Я кивнул. Хотя ни черта не понимал – обычная банальная фраза, даже не банальная истина.

– По крайней мере, для торговца искусством это так, – продолжал вещать Блэк. – Картины, которые слишком часто выставляются, на нашем профессиональном языке называются «оторвами». В отличие от «девственниц», которые всю жизнь находятся в одних руках, в частном владении, где их почти никто не видит. Среди знатоков такие картины ценятся выше. Не потому, что они лучше других, а потому, что дарят истинным ценителям радость открытия.

– И за это ценители больше платят?

Блэк кивнул.

– Это так называемый зуд сноба. Но хороший зуд. Потому что бывают и извращенцы. Особенно в наши дни. Это все от войн. Состояния меняют владельцев. Одни стремительно утрачиваются, и столь же стремительно возникают другие. Старые коллекционеры вынуждены продавать, а новые… у них полно денег, но это не знатоки. Чтобы стать знатоком, нужны время, терпение и любовь.

Я слушал его, а сам лихорадочно думал только об одном: возьмет он меня на работу или нет. И понемногу начал сомневаться: уж больно далеко он забрел в своих рассуждениях, вместо того чтобы продолжить проверку моих знаний или уже сделать предложение насчет жалованья. Правда, тем временем Блэк поставил на мольберт новую картину.

– Это вам о чем-нибудь говорит?

– Это Моне. Женщина в поле с маками.

– Вам нравится?

– Великолепно! Какой покой! Это солнце Франции! – А про себя