Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

Шаса пронесся мимо и, все еще охваченный бешенством, встал в стременах и точно ударил по мячу. Тот прошел посередине между стойками.

Блэйн еще стоял на трибуне, когда команды собрались; Шаса, раскрасневшийся от торжества, взглянул на него в поисках одобрения, и, хотя Блэйн лишь помахал ему рукой и дружески улыбнулся, он был взбудоражен почти так же, как сам Шаса.

«Клянусь Богом, у парня есть все необходимые задатки, – сказал он себе. – Действительно есть».

Он сел на свое место рядом с Изабеллой. Она видела выражение его лица, – она хорошо его знала. Знала, как отчаянно Блэйн хотел сына, и понимала, почему его интересует этот мальчик. И почувствовала себя неуместной, бесполезной и сердитой.

– Безрассудный, безответственный мальчик. – Она ничего не могла с собой поделать, хотя понимала, что ее слова окажут на Блэйна противоположное действие. – Ему все безразличны. Впрочем, все Кортни таковы.

– Некоторые называют это удалью, – заметил Блэйн.

– Плохо звучащее слово для отвратительной черты. – Она знала, что брюзжит; понимала, что есть пределы его терпению, но не могла сдержать губительного стремления причинить боль. – Он весь в мать…

Она увидела в глазах Блэйна гнев. Муж встал, не дослушав.

– Посмотрю, нельзя ли раздобыть для тебя что-нибудь перекусить, дорогая.

Он ушел. Ей хотелось крикнуть ему вслед: «Прости, это потому, что я так тебя люблю».

Изабелла не ела красное мясо: оно как будто ухудшало ее состояние, поэтому Блэйн принялся разглядывать бесчисленные дары моря – креветки, омары, мидии, рачки и самые разные сорта рыбы; все это лежало в огромной вазе в центре стола, поднимаясь выше его головы пирамидой. Это было такое произведение искусства, что казалось святотатством взять из него первую порцию. Блэйн был не одинок в этом: пирамиду окружала толпа восторженных гостей, издававших радостные и удивленные восклицания, поэтому Блэйн не заметил появления Сантэн, пока она не заговорила за его плечом:

– Что вы такого сказали моему сыну, полковник, что превратило его в варвара? – Он быстро обернулся, стараясь подавить чувство вины из-за того, что так обрадовался ее появлению. – Да, я видела, как ты говорил с ним перед последним чаккером, – продолжала она.

– Боюсь, это мужской разговор, не для нежных ушей.

Она негромко рассмеялась.

– Что бы это ни было, оно подействовало. Спасибо, Блэйн.

– Парень и без того все сделал бы сам. Давно я не видел такой смелой игры, как этот последний гол. Он будет хорош – очень хорош.

– Знаешь, что я подумала, глядя на него? – тихо спросила она, и Блэйн покачал головой, наклонившись ближе, чтобы услышать.

– Я подумала о Берлине, – сказала Сантэн, и он на мгновение был озадачен. Потом понял.

Берлин-1936. Олимпийские игры[131]. Блэйн рассмеялся. Должно быть, она шутит. От юниорской лиги до старшей далеко, как до луны и звезд. Потом он увидел ее лицо и перестал смеяться.

– Ты серьезно?

Он смотрел на Сантэн.

– Конечно, я не смогу содержать его пони. Но дед любит смотреть, как он играет. Он поможет, а если понадобится совет и одобрение лучшего игрока…

Она коротко пожала плечами, и это дало Блэйну возможность опомниться от изумления.

– Ты не перестаешь удивлять меня. Есть ли что-нибудь, чего ты не можешь получить? – Тут он неожиданно увидел хитрый, алчный блеск ее глаз и торопливо продолжил: – Снимаю вопрос, мадам.

Мгновение они смотрели друг другу в глаза, отбросив всякое притворство, и любой бы понял – тут взаимная любовь. Затем Сантэн отвела взгляд.

– О тебе спрашивал генерал Сматс. – Она со своей обескураживающей небрежностью опять изменила направление разговора. – Мы сидим под дубами за трибуной. Почему бы вам с женой не присоединиться к нам?

Она отвернулась, и толпа гостей расступилась перед ней.

Блэйн медленно катил кресло Изабеллы по ровной лужайке травы кикуйю к кружку под дубами. Погода благоприятствовала затее Сантэн; небо было голубым, как яйцо цапли, и лишь серебристое облачко упрямо висело на вершиной Мюзенберга да еще один густой слой навис над массивом Столовой горы – облако, известное как «скатерть».

Конечно, было ветрено. В декабре всегда ветрено, но Вельтевреден был расположен в защищенном от ветра углу долины Констанция; пролетая в вышине, юго-восточный ветер ерошит верхние листья дубов, но едва касается женских юбок, зато смягчает жару, которая иначе была бы удушающей, и делает воздух здоровым, оправдывая свое прозвище «капский лекарь».

Увидев приближавшегося Блэйна, Сантэн взмахом руки остановила официанта в белой ливрее, своей рукой налила шампанского и подала Изабелле.

– Спасибо, нет, – вежливо отказалась Изабелла, и на мгновение Сантэн растерялась, стоя с бокалом в руке возле инвалидного кресла.

На помощь ей пришел Блэйн.

– Если это не покажется попрошайничеством…

Он взял бокал, и Сантэн благодарно улыбнулась ему, а остальные гости расступились, освобождая место для кресла, и президент банка «Стандарт», сидящий рядом с Сантэн, возобновил свой прерванный монолог.

– Этот тип Гувер со своей проклятой политикой интервенционизма не только разрушил экономику Соединенных Штатов, но заодно уничтожил и нас. Если бы он не вмешивался, мы бы уже вышли из депрессии, а что у нас вместо этого? В этом году обанкротились свыше пяти тысяч американских банков, безработных больше двадцати восьми миллионов, торговля с Европой в упадке, валюта всего мира обесценивается. Одну за другой он заставляет страны отказаться от золотого стандарта[132], даже Британия уступила. Мы в числе очень немногих стран оказались способны сохранить золотой стандарт, и поверьте мне, это начинает оборачиваться для нас бедой. Это делает южно-африканский фунт дорогим, а наш экспорт невыгодным, добыча золота обходится все дороже, и один Бог знает, как долго мы сможем продержаться. – Он через стол посмотрел на генерала Сматса. – Как по-вашему, оу баас, сколько еще мы сможем поддерживать золотой стандарт?

Оу баас засмеялся, его козлиная бородка затряслась, а голубые глаза сверкнули.

– Мой дорогой Альфред, не стоит меня спрашивать. Я не экономист, я ботаник.

Смех его оказался заразительным: все знали, что это один из самых мощных умов в любой области, какие развились в бурном двадцатом столетии; что он советовал Герцогу последовать примеру Британии, когда та отказалась от золотого стандарта; что в последнее посещение Оксфорда он обедал с Джоном Мейнардом Кейнсом, выдающимся экономистом; что они регулярно переписываются.

– Тогда вместо того чтобы разговаривать о золоте, вы должны взглянуть на мои розы, – распорядилась Сантэн. Она чувствовала настроение гостей и поняла, что такое сложное и трудное обсуждение рождает общую неловкость. День за днем им приходится жить в неприятной реальности мира, стоящего на краю финансовой катастрофы, и они с облегчением уходят от этого.

Разговор потек легкий и тривиальный, но искрящийся у поверхности, как шампанское в бокале на длинной ножке. Сантэн дирижировала этим легким разговором и смехом, но под ними ощущалась неизбежность катастрофы, постоянное осознание того, что все заканчивается, что эта жизнь нереальна, как сон, что это последнее эхо прошлого и ее несет в будущее, полное угроз и неуверенности, будущее, над которым у нее нет власти.

Блэйн поглядел за ее плечо и негромко захлопал. Остальные гости присоединились к снисходительным аплодисментам.

– Приветствуем героя-завоевателя! – рассмеялся кто-то, и Сантэн быстро повернулась. За нею стоял Шаса, во фланелевых брюках, в блейзере и со следами расчески во влажных после душа волосах. Он улыбался с необходимым оттенком скромности.

– Ах, chеri, я так горжусь тобой!

Сантэн вскочила и порывисто поцеловала сына, заставив его покраснеть от подлинного замешательства.

– Мама, хватит французского, – укорил он, и был при этом так прекрасен, что Сантэн захотелось обнять его. Но она сдержалась и приказала официанту принести Шасе бокал шампанского. Сын вопросительно взглянул на нее: обычно ему разрешали только легкое пиво, и то не больше пинты за раз.