Уроборос. Проклятие Поперечника - Евгений Стрелов

готовы открыть только правителю и никому больше, потому что всем остальным она может навредить? Курт уснул, не успев об этом поведать. Не похож он ни на одного из героев своего рассказа: ни на правителя, ни на его пресс-секретаря, ни на хранителя, вообще ни на кого, — значит, это не рефлексия и не воспоминание о своём прошлом, речь идет о чем-то другом, или о ком-то другом, — о чём или о ком? Зачем он вообще с таким упорством рассказывает мне эту историю, как будто ему это очень важно — может быть, она о его отце, участнике тех событий — и ему необходимо выговориться, чтобы снять с души груз ответственности за грех родителя. Странно выглядел Курт, лежащий на моей кровати: неподвижный, не дышащий, — не как умерший человек, но как неживой предмет, словно и не был никогда живым; его лицо-каноэ стало ещё длиннее, чем было при жизни, когда он двигался и говорил, и я заглядывал в него, силясь увидеть там что-нибудь вроде гребцов или пассажиров, всё тело, покрытое одеждой, представлялось мне то рекой, впадающей в море, которое не видно из-за дождя или тумана, а круглые очки, которые Курт не удосужился снять, зияли чернотой и холодом, как два глубоких колодца. Может быть, он и правда умер? Здесь, в моём доме, лёжа на моей кровати, — и что мне теперь с ним делать? Может быть, выкопать за баней могилу и похоронить его там? Землю притоптать, накрыть дёрном, через несколько дней нельзя будет понять, что там кто-то закопан, я и сам быстро забуду этого человека, словно его и не было — останется только его странный рассказ в моём отчете, пылящемся на неизвестной полке бесконечного архива. Или он никогда и не был живым? Ведь мертвое может находиться в разных состояниях, — движимом и недвижимом, как имущество, — вот уж странная мысль пришла мне в голову, — а вдруг Курт — чье-то имущество: когда говорит и двигается — автомобиль, когда неподвижен — дом, — сидит в нём хозяин, управляет им, нажимает педали, крутит баранку или сидит в кресле у камина, попивая вино и наблюдая, как за окном плывут куда-то по небу тучи, идёт ливень и кто-то незнакомый мокнет, не успев добежать до укрытия.

Впервые я кого-то приютил в своём доме — до этого никто, кроме Микаэлы, не напрашивался ко мне в гости: ей мне привычно и легко было отказывать, каждый раз придумывая какие-нибудь причины, на счёт других — опыта не было. Я даже не знал про себя, смогу ли приютить бездомную кошку, собаку, взять жить к себе в дом хоть кого-то, любое животное, птицу, рыбу в аквариуме или насекомое в коробочке. Ни желания, ни возможности такой не было: я знал, что где-то дальше по Дороге, при чём в обе стороны, обитает многообразная живность, читал об этом в книгах, взятых в Библиотеке, видел на картинках и в документальных фильмах на компьютере, находил в собственных куцых воспоминаниях, слышал от разных путников и соседей по участку, а сюда почему-то звери не забредали, рыбы не заплывали, птицы не залетали, только мох, трава, кусты и деревья росли и то, как мне всегда казалось, с таким видом, как будто не понимали, что они тут делают, — впрочем, я особо по живности не скучал и в них не нуждался; охотиться и рыбачить ради пропитания или удовольствия — желания и необходимости не было, — держать дома или в специальном помещении, — грязь, шум и сплошное беспокойство с собой несли любые живые организмы, поэтому я не рвался ими владеть, за ними ухаживать, с ними дружить или просто их видеть.

Расшифровка каракулей, за которыми скрылся рассказ Курта и переписывание его на чистовую, продвигались ни шатко ни валко, Курт не шевелился, — может, помер, но мне пока не хотелось в это вникать, за оком стояла такая плотная ночь, как будто она отлетела, подобно гигантской птице, навсегда от солнца, заблудилась где-то в бесконечной пустоте и уже отчаялась когда-нибудь вернуться обратно к свету, — бесшумно летела она куда-то, не видя пути, а я, погруженный в её густые перья, не понимал гораздо больше, чем она сама.

Почему-то страшно захотелось всё бросить: участок Дороги, занятый мной после ухода Лангобарда, странную работу, которую он мне оставил по наследству, — какой я к чертям Свидетель! Вот Лангобард был Свидетель! А я случайный прилипала. Бросить дом, выстроенный по моему заказу, выбраться из перьев ночи и броситься в пустоту очертя голову, чтобы мрак застилал глаза, а ветер открывал от меня клочки одежды и мяса до голого скелета, чувствовать себя медной наковальней Гесиода, — сколько он там полагал дней она будет падать до Тартара? — кажется, тридцать; захотелось растолкать всезнайку Курта, разбудить, если спит, воскресить, если умер, и спросить: "Гесиод считал что медная наковальня, сброшенная с неба будет тридцать дней лететь до Тартара? Где-то я об этом прочёл, но не запомнил точное число дней…" — эти дни, как сорок лет, которые евреи блуждали по пустыне в поисках земли обетованной, — символичны, обозначают целую вечность, — не может быть цифры, которая больше бесконечности, — а вот меньше может. Вот — бесконечность — минус один — равно — огромная цифра, но не бесконечная, как же ей, должно быть, обидно, — никому и ничему не может на свете быть так обидно, как этой несчастной цифре — огромной, но не бесконечной — именно столько дней потребуется медной наковальне, чтобы долететь до Тартара, и это будет чрезвычайно обидное число дней, которому не хватает до бесконечности всего одной цифры.

Выйти из дома в ночь — не то же самое, что сорваться с неё в бездну, падать медной наковальней Гесиода, надеясь когда-нибудь упокоиться — костями ли, прахом, пылью, атомами, частицами — на мрачных просторах Тартара, который представлялся мне дном Марианской впадины; я — крохотная былинка, упавшая на поверхность, — потихоньку тону — долго — очень долго — возможно, вся вода в океане успеет высохнуть, прежде чем я достигну его дна, — оно есть, кто-то до меня достиг его; из былинок, подобных мне, сформировался толстый осадок, когда-нибудь и я присоединюсь к ним, и мы будем лежать вместе, придавленные ко дну — вечностью и пустотой, одинокие и отстраненные — счастливые, с полным отсутствием каких-либо желаний и потребностей, не способные даже на то, чтобы стать меньше, чем уже стали.

Впервые я вышел на улицу ночью не подышать свежим воздухом и поглазеть на луну и звезды, а совершенно бесцельно: ночь