Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

Хлопочите за нас!»

В письме к родным в Париж, относящемся к тому же времени, я писал:

«Теперь у нас, в связи с приотворившимся окном в Европу, на очереди вопрос об отъезде. Мы твердо решили при первой возможности бросить все и ехать сломя голову, без средств, без планов — лишь бы уехать. В холодном ужасе от мысли что, может быть, снова здесь застрянем и будем переживать все сначала».

Эти письма дошли до своих адресатов, когда в Киеве уже были большевики.

* * *

Киев оказался предельным пунктом продвижения поляков на восток. На левом берегу Днепра, у Броваров, польские войска укрепились; завоевание левобережной Украины Петлюра должен был произвести своими силами. Все время пребывания в Киеве поляков до нас доносились из-за Днепра звуки канонады; от времени до времени прилетали аэропланы, бросавшие бомбы. Разумеется, это не могло способствовать налажению жизни и успокоению. Зато в крепости своего фронта поляки не сомневались. На левый берег подвезли через весь город тяжелые орудия необычайно внушительного вида… Приблизительно за неделю до бегства поляков один из красно-крестных генералов говорил мне, цитируя слова главнокомандующего: «Пускай вся германская армия попытается продолбить наши Броварские позиции –удержимся!»

Вспоминая парад польских войск на улицах города и сравнивая эту картину с видом отступавших красноармейских частей, невозможно было сомневаться в том, что эта похвальба, при данных условиях, имеет некоторые основания.

Однако, как я говорил, прошло немного времени после произнесения этих гордых слов, как все пошло прахом. Поляков где-то обошли или потеснили, их стратегическое положение сделалось невозможным, и вся эта щегольская армия с необычайной поспешностью ринулась обратно. Кажется, 23 июня был оставлен Киев, а через два месяца большевики были в 20-ти верстах от Варшавы…

Эвакуация наступила, как всегда, неожиданно и внезапно. До последнего дня газеты сообщали о прекрасном положении на фронте. А затем вдруг вовсе перестали писать о фронте… Мы же своим опытным глазом увидели все непреложные признаки предстоящей «перемены»[136].

Уход поляков сопровождался различными безобразиями и разрушениями, как намеренными, так и стихийными. Были, по стратегическим соображениям, взорваны все мосты, ведущие через Днепр. Цепной мост, построенный при Николае II и являющийся одной из Киевских достопримечательностей, так и не был потом восстановлен. В городе произошло несколько пожаров. Сгорела 4-я гимназия, в которой с 1914 года помещался лазарет, сгорела украинская комендатура. Сгорел — это стало эвакуационной традицией — пакгауз на товарной станции. Товары из этого пакгауза и из разграбленных складов американского красного креста затем долгое время продавали на всех базарах. Эта массовая продажа и покупка краденого была хорошим показателем для уровня общественных нравов, до которого мы докатились. Вероятно, во всем Киеве не было тогда ни одной семьи, которая не распивала бы в последовавшие затем голодные дни американского какао…

* * *

Поляки уходили. Наши надежды на отъезд не осуществились. В самый день ухода войск я подошел к помещению американцев для последней попытки умолить их вывезти нас.

— Have you any official business?[137] — спросил меня стоявший у входной двери очаровательный мальчик-курьер.

Он так мне понравился, что я не решился сказать ему неправду.

Меня не приняли.

Я вернулся домой. Снова, как 3 декабря 1919 года, на душе был мрак и тупое отчаяние.

В одном из писем в Европу, писанных при поляках, я просил поспешить с помощью, пока не успела «закрыться крышка гроба».

Теперь она закрывалась.

VII. Снова большевики

(июль 1920 — июль 1921)

Осуществленный советский строй. — Теория и практика. — Непобедимый лавочник. — Совет рабочих депутатов. — Юридическая мобилизация. — Жертва советской юстиции. — Процесс Вайнштейна. Тюремные порядки. — Высшая школа. Студенчество. Профессура. — Из области общественных настроений. Вера в интервенцию. Слухи. — Измельчание жизни. Неуместный снобизм. — Переживания. — Отъезд.

Большевики возвратились в Киев, — на этот раз надолго, — как после экскурсии. Они застали все на своем месте, въехали в свои прежние квартиры и стали продолжать свою работу с той точки, на которой остановились. С тех пор никто их больше не тревожил, — если не считать ложной тревоги в сентябре 1920 года, когда поспешили почти совершенно эвакуировать город, хотя враг и не собирался его занимать. Советская власть, наконец, получила возможность осесть в Киеве и проявить себя у нас во всю ширь и глубь.

У нас установился и продержался в течение целого года настоящий советский строй — говорю: в течение года, потому что через год, весной 1921 года, началась новая экономическая политика, и вожжи стали сами собой отпускаться. Но в течение этого года мы испытали на себе все, или почти все, что написано в программе российской Коммунистической партии, и что должно привести к царству справедливости, добра и красоты.

Магазины были закрыты[138], частная торговля уничтожена, вывески сняты, все было национализировано, зарегистрировано, взято на учет. Каждый день мы заполняли какие-нибудь новые ведомости или формуляры — то о числе своих стульев, то о размере комнат, то о своих годах, занятиях и способностях. Все эти ведомости и формуляры шли в соответственное учреждение, имеющее, вместо названия, сокращенный «адрес для телеграмм»; там они, должно быть, соответственным образом сортировались, распределялись и подшивались. Без надлежащего ордера от надлежащей инстанции не могло произойти ни малейшего изменения в живом и мертвом инвентаре советской республики. Чтобы перенести матрац из одной квартиры в другую, нужен был ордер; чтобы выехать на соседнюю станцию, нужен был пропуск; чтобы купить лист бумаги, нужно было предварительно исписать несколько листов просьбами о надлежащем разрешении.

Вся жизнь стала подведомственна учреждениям. Киев, как и вся Россия, стал похож на деревню одного чудака-помещика, описанного по второй части «Мертвых душ».

«Все было у полковника необыкновенно. Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, куча извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то дома, вроде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий, на другом: Главная счетная экспедиция, на третьем: Комитет сельских дел; Школа нормального просвещения поселян; словом, чёрт знает, чего не было!»

Когда, однако, Чичиков «решился сам отправиться поглядеть, что это за комиссии и комитеты», то –

«что нашел он там, то было не только изумительно, но превышало решительно всякое понятие. Комиссия всяких