Уроки украинского. От Майдана до Востока - Марина Ахмедова

На дороге появляется группа ополченцев, вооруженных автоматами. Я прячу молитвенник в сумку. Из-под БТР выходит та же овчарка. Один из ополченцев гладит ее. Группа удаляется. Постояв на дороге и посмотрев им недолго вслед, овчарка дергается, срывается с места и бежит за ними. Внизу за дорогой земля уложена серыми камнями. В них воткнуты сухие ветки. Вокруг разбросаны недозревшие гниющие кабачки. Ветер шевелит кусты и сдувает с камней трупный запах, сочащийся из щелей в кладке. Тут лежат четверо — мальчик и трое взрослых.

Головы советских солдат в касках и пилотках обращены к сгоревшим танкам, сломанным елям. Их каменные лица прошиты автоматными очередями. За ними — разбитая лестница. Красное солнце садится справа. Олег и Вася проходят мимо монументов — «Советской пехоте слава!», «Мариупольской стрелковой дивизии», «Макеевской стрелковой дивизии», «Лисичанской стрелковой дивизии». Мимо каменных бойцов, идущих в атаку, мимо выбитых на камнях фамилий бойцов, павших в Великую Отечественную войну. Обходят глубокие воронки. На вершине монументы разбиты — от них остались лишь каркасы, бетонные глыбы и серая крошка. Сверху спускаются несколько человек — в камуфляже. Они называют себя обороной Снежного.

Над глыбами реет флаг — с красной звездой, серпом и молотом. Небо у бетонных бортиков краснеет. На него выплывает тонкий месяц.

— Мы шахтеры, — говорит один из них. — Трудяги.

— Смотри, там дымок, — говорит стоящий у бортика и показывающий на равнину вниз. — Давай туда ебанем?!

Звучат автоматные очереди, сквозь которые слышатся слова:

— Мы защищаем свое, родное! Донбасс никому не отдадим!

— У вас как с психикой, нормально? — спрашивает меня мужчина лет тридцати. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Мы спускаемся по дороге вниз. Верхушку неба прорезает острый месяц, но бок неба еще краснеет — по нему катится ярко-малиновое солнце. Кажется, что на полпути оно останавливается и не движется дальше, чтобы получше разглядеть то, что осталось от Саур-могилы, заглянуть в разбитые каркасы, сожженные танки и БТРы и в побитые каменные лица.

Группа обороны, неся автоматы, снятые с затворов, спускается вниз. На мужчин тоже ложатся малиновые блики.

— Отойдите на всякий случай, — говорит один из них, направляя меня к обочине. — Здесь бывают вечерние варианты — снайпер может работать. В этом танке — ничего, только куски мяса. Хотите куски мяса посмотреть?

— Нет.

— Правильно, там воняет.

— Я недавно охранял укропов, — говорит самый старший. — Спросил одного: «Ты откуда?». Говорит: «С Запорожья». «Снайпер?». — «Да, но я ни в кого не стрелял». Их когда в плен берешь, они все — белые овечки. Я вспомнил Краматорск, хотел обработать его прикладом, но меня командир от него отогнал.

Солнце скрывается. На небе остается только месяц. Руины Саур-могилы превращаются в мрачные тени. Группа доходит до сгоревшего БМП. Один из мужчин поднимается на него, смотрит в люк.

— Укропская нога, — сообщает он, — в натовском ботинке. Дайте мне какую-нибудь тряпку!

Старший шарит в кустах и достает военную куртку. Показывает бирку, и говорит, что она натовская — но в темноте мне уже не разобрать черных букв на белой ткани. Передает куртку тому, кто сидит на машине. Тот опускает ее внутрь и ухватывает что-то. Достает из танка почерневшую ногу в ботинке.

— Фу! — бросает на землю. — Какая вонь!

Нога, оторванная по колено, с торчащими из нее сухожилиями, лежит на разбитой земле. Мужчины обступают ее.

— Правая нога, — говорит один. — Которой он жал на педаль.

— Больше не будет жать, сука.

Один из мужчин направляет на ногу автомат и собирается в нее стрелять.

— Не надо, — произношу я.

— А чего они на нас поперли? — Он снимает автомат с предохранителя.

— Пожалуйста, не надо, — повторяю.

— Мы в этом не виноваты. Виноват Порошенко. Они сами пришли.

— Вот так они уебывают от снежного ополчения, даже ноги забывают… — Он снова направляет дуло на ногу.

— Пожалуйста, не стреляйте в ногу! — повторяю я.

— Не трогай ее! — приказывает старший. — Он умер, его больше нет. Он мог быть срочником! Военные под присягой! Ты не знаешь, это нога — под присягой или наемная!

Группа возвращается назад. Останавливается возле кучи железа, упаковок от пайков, сгоревших деревяшек. Кое-где в ней белеют головки чеснока, лежит алюминиевая вилка. А в центре — обложка сгоревшей книги — «Охотники за удачей».

— Доохотились, — говорит один из них, вынимая из кучи обложку.

Дальше путь лежит мимо воронки шириной в два метра. Старший в нее спускается и какое-то время стоит, расставив руки, но не дотягиваясь до ее краев, задрав голову и глядя в тонкий месяц. Покореженные деревья встают черными раскоряками. И, наконец, все останавливаются у желтеющей в темноте кладбищенской ограды, кажется, принесенной сюда недавно. За ней — сгоревший автобус. Мужчины останавливаются перед ней.

— Это Грек и Медведь, — говорит старший. — Они из «Востока». Обороняли Саур-могилу.

Из ограды выходит кошка, сидевшая, притаившись, на могиле. Старший берет ее на руки.

— Она с Греком и Медведем просидела тут под бомбежками, — говорит он. — Все, что они вынесли, вынесла и она. Потом она родила пятерых котят, и они умерли вместе с Греком и Медведем.

— Мы возьмем Львов, — говорит один из ополченцев, стоя над могилой.

— И нам не западло умереть за свою землю, — отзывается другой.

Я спускаюсь по лестнице в молочном свете месяца. Осколки и крошки хрустят под ногами. На высоте стреляют из автоматов, и красные следы пуль прошивают темное небо, проходя под острым месяцем.

Спасти душу страны

Продавец антиквариата Владимир спускается по дорожке. Та — розовая — лежит на впадинах зеленого ландшафта и огораживает стелу — угловатые фигуры людей из серого камня. Вокруг растет можжевельник, сбоку — шиповник. Линия широкого горизонта проходит по самым крышам домов. У спуска в балку табличка — «Здесь в Змиевской балке в августе 1942 года гитлеровскими оккупантами было уничтожено более 27 тысяч мирных граждан Ростова-на-Дону и советских военнопленных, среди которых представители многих национальностей. Змиевская балка — крупнейшее на территории Российской Федерации место уничтожения фашистскими захватчиками евреев в период Великой Отечественной войны».

— Евреи шли сюда пешком, — произносит Владимир, остановившись напротив стелы. Между ними сейчас — с десятка два метров сочной травы. — Тут жила моя бабушка. Два дня они шли мимо ее окон с утра и до вечера. Их было несметное множество. Немцы отделяли взрослых от детей где-то здесь, — обводит рукой сторону за низиной, где начинается шумная трасса. — Какая-то немецкая докторица смазывала детям губы цианистым калием. По-моему, стрелять в детей немцам самим было страшно. Мужчин и женщин раздевали донага, отводили группами к этой яме, расстреливали и возвращались за другими. Очень технологично и очень по-немецки.

Владимир замолкает. Ветер сильно топорщит его рубашку с короткими рукавами и охаживает хвою можжевельника. Трасса пропускает большегрузы.

— Я иногда себе представляю, — задумчиво продолжает он, — что бы я делал, если б привел на сборы свою семью, и тут началось такое. Мне бы надо было умереть мгновенно, чтобы не пришлось смотреть в глаза своей жены. Как гуманно поступили большевики, когда убивали царскую семью — первая пуля государю императору… Они падали в яму, — возвращается он к событиям в балке, — некоторые из них умирали сразу, некоторые были ранены и умирали долго, лежа под мертвыми телами. А когда стемнело… А знаете, ведь это обстоятельство не описано в архивах нигде, и оно — чересчур даже для трагедии Шекспира. Когда стемнело, из могил вышли нагие, раненые, испачканные в земле люди. Многие из них уже успели сойти с ума. Они превратились в живых призраков — не были еще мертвы, но уже было непонятно, в каком мире они находятся. Они стучали в двери, тут раньше маленькие домики стояли, но им никто не открывал… Для меня это созвучно тому, что происходит сейчас на Украине — там сейчас людей тоже уничтожают просто ни за что.

Владимир спускается к памятнику, идя против ветра и мимо оврага, густо засаженного невысокой лиственницей. Сквозь зелень выглядывают оранжевые ягоды шиповника. Ветер шарит в кустах, создавая ощущение чьего-то присутствия. Не доходя до стелы, Владимир останавливается.

— Не могут такие памятники выразить того, что здесь произошло, — говорит о каменных фигурах. — Как это выразить? Разве что написать реквием Верди, где хор просто кричит. Два года назад администрация Ростова-на-Дону распорядилась снять мемориальную доску. Вместе с евреями здесь расстреляли несколько десятков военнопленных, подпольщиков и психиатрических больных. Слово «евреи» на табличке было заменено «мирными гражданами». Был суд. Евреев обвинили в том, что они хотят присвоить себе могилы… Но ведь только евреев уничтожали по национальному признаку. Одним словом, все меры, направленные на увековечивание памятника, были исполнены так, чтобы этого увековечивания не произошло, — заканчивает он. — Чтобы мы не помнили. А я хочу помнить! Я хочу знать, кого убили раньше — детей или родителей? Какие последние слова нужно сказать своему ребенку? Что побеждает — страх или стыд, — когда толпе людей приказывают раздеться? Как перенести то, что перенести невозможно? Как?!..Знаете, однажды при мне полицейский бил человека. Это было на остановке, и там же стояла большая толпа людей. Он его не просто избивал, он убивал его. Толпа молчала. Я подбежал, встал вровень с его лицом и, когда он размахнулся в очередной раз, спокойно сказал: «Нельзя бить человека». И он опомнился. И толпа, опомнившись, закричала хором как в опере: «Ах ты сволочь! Не бей человека!». Толпе всегда нужен пример, иначе она будет стоять в оцепенении.