По ту сторону жизни, по ту сторону света - Виталий Иванович Храмов

– Оружейная и комната смотрителя Скорби! – указывает старик на двери скрюченными пальцами.

– Смотритель главный в крепости? – спрашиваю я, разглядывая двери.

– Главный глава Башни Скорби. А смотритель – это смотритель! – пожимает плечами старик.

А-а! Ну так бы и сказал! Теперь-то всё сразу ясно стало! Теперь я понял, почему Бродяги не вынесли эти двери на ушах. Которых, ушей, у них и нет, кстати.

Кстати!

– А смотритель, похоже, так там и сидит, – усмехаюсь я. – Ну-ка, ребятки! Все отошли за угол. Этот урод вам не по зубам. А вот мне очень хочется понять, что это за сущность такая? Слышь, смотритель! Иду на Вы!

Вежливо и вкрадчиво стучу броневыми наростами на костяшках пальцев в зелёные полосы меди на двери:

– Тук-тук! Я почтальон Печкин, принёс заметку про вашего мальчика! Но только я её вам не отдам! Потому что у вас документов нет!

Ответный вой впечатлил! От обычного высокочастотного воя Бродяг поджилки тряслись и кровь леденела, а вот от воя из этого помещения стены вокруг пошли низкочастотным гулом. Круто, чё!

Дверь распахивается. Её оторвало от стены, но она не падает. Непонятно почему. И смрад! Да ещё какой! За все эти десятилетия запертого помещения с разлагающимся трупом и гниющими предметами и припасами внутри!

Ого! Да ты крут, дядя! Таких Бродяг я ещё не видел! Лич? Умеет колдовать? Вон как неестественный мрак за ним тянется, клубится. Смотри-ка! И шлем на голове, и доспех на плечах. И даже меч в руке! Глазницы горят огнём, да каким-то настолько ужасным, что даже мне сыкотно.

Потому я решаю не играть с ним в благородных мушкетёров и отважных гладиаторов, а вот поиграть в молодого очкастого волшебника самое время! Кричу:

– Аспекты электропатронума!

И бросаю в него с левой руки самый банальный Шар Огня – спрессованный и перегретый до высокотемпературной плазмы вонючий воздух.

И сразу же с правой – Штык! Без особой силы и ускорения, без замаха руки, одним скручиванием запястья. Это же Штык!

Как знал, как знал! Урод играючи отбил мечом (как, гля?) сгусток плазмы, а вот на летящий, кое-как, нож уже не успевал среагировать. Или не хотел. Что мёртвому нож?! Плюнуть и растереть!

Сплёвываю, развожу руками, будто охватываю помещение руками (бормоча «Стерилизация диспансеризации!»), свожу руки, собирая весь этот смрад перед собой в сухой остаток, спрессовываю его в комок и (с криком – «Шакил-О-Нил!») баскетбольным броском, как будто бросаю мяч в кольцо, забрасываю этот комок во тьму тоннеля, куда мы ещё не ходили. И, наверное, не пойдём.

Ещё раз сплёвываю, растираю ногой и подбираю Штык (и странный накопитель заодно). Это от досады я плююсь. На пальцах Бродяги были вполне себе симпатичные перстни с довольно заметными камнями. А золото и драгоценные камни достаточно инертны, чтобы без изменений перенести века сосуществования с этим трупом. Но! Штык перевёл в прах вообще всё! И ещё неизвестно, можно ли использовать или продать этот странный накопитель.

Оби-идна, понимаешь! Но я достаточно крепко струхнул для того, чтобы упустить этот момент из внимания.

Да и возня с неизвестным видом сущности с совершенно непредсказуемыми тактико-техническими характеристиками могла выйти боком! Жахнул бы в меня чем-то из арсенала неведомой мне «магии давно-давно мёртвых» – поминай как звали! И подвиг бы свой я так и не смогу совершить! И Любовь лишь будет с тоской вспоминать, какой у меня был конец. Бесславный. Так что лучше так – быстро и эффективно, чем долго, зрелищно, эффектно, но с моим растерзанным трупиком в итоге. Нет Бродяги – нет проблемы!

Обхожу прямоугольник раскорячевшейся между полом и стеной выбитой дверной створки, вхожу в провал «кабинета смотрителя». И удивляюсь – ожидаемой мерзости нет. Просто – нет! Есть красота рабочего кабинета скромного генерала в отставке. Стол, заваленный книгами и свитками, горящие свечи, тщательно заправленная узкая койка в углу, рядом – платяной шкаф, одну стену целиком скрывают книжные стеллажи от пола до потолка.

До того стало мне неловко, что шаркаю ногами по полу, как будто вытираю их о несуществующий коврик в дверях.

На столе раскрыта книга, рядом малахитовая чернильница с пером в ней. Чудно, ей-богу! Нежить-то Достоевским оказался! Мыслителем! Интеллигентным.

А тут, понимаешь, приходят дерзкие гопари, грубят, шумят! Сущность справедливо возмутилась, что потревожили её покой, загудела. Да и сгинула в неравном бою один на… сколько нас там было? Семеро? И оба в валенках? Ай-ай! Нехорошо я поступил, нехорошо! Ай-ай! Нехороший, невоспитанный человек, редиска прямо!

Руки сами тянутся к книге.

– Не тронь! – кричит старик. Они, все шестеро, сунули головы в дверной проём, но входить поостереглись.

Поздно! Книга от моего прикосновения течёт невесомой мельчайшей пылью. За ней чернильница, свитки, сам стол. Осыпаются шкафы и книги. Вновь стало темно, свечи осыпались тоже.

– Что это было? – спрашиваю я, когда поток льющегося из меня мата иссяк.

– Смотритель силой своей воссоздал вокруг себя привычную ему обстановку. И поддерживал её самой сущностью своей. Не стало смотрителя, вот всё и обратилось в то, чем и было – в прах, – ответил старик, зажигая на вершине своего посоха мутный кристалл, похожий на кусок льда, смёрзшегося из не очень чистой воды.

– Ты палочку эту где подобрал? – вкрадчиво спрашиваю я.

Старик же в подполье пришёл с голыми руками, а где и когда он успел затрофеиться – я как-то не заметил. Посох – магический штука редкая, значит и дорогая. Проикал! Блин!

– Там нет больше, – качает головой хитрый старикашка.

– Опять врёшь, – вздыхаю я. – Ладно, дерево, книги, свечи, понятно. Но малахитовая чернильница просто не могла вот так вот обратиться в прах! Это очень долговечный камень.

– Могла. Если её изначально не было. Видимость лишь одна, – качает головой старик, тыкая в углы комнаты светящимся камнем на вершине своей палки, освещая их. – Как жаль! Надо было осторожненько прочесть открытые страницы книги. Упустили такой шанс прикоснуться к давно минувшей эпохе!

Пожимаю плечами. Подумаешь!

– Тебе это настолько важно? – спрашиваю старика. – Прочитать давно мёртвое о давно мёртвых?

– Сия загадка – жизнеполагающая для меня, – бормочет старик. – Тут мой предок служил. И голову сложил.

– Преемственность поколений – достойно, – киваю я, – Для того, чтобы поднапрячься. Синематограф ретроспектив!

Умник – умер! Да здравствует Умник! Проецируемая из моего наруча голограмма воссоздаёт обстановку в кабинете такой, какой я её запомнил. Вот и стол. И открытая книга. Старик смотрит на меня немигающим взглядом подслеповатых глаз.

– Старый, время! – рыкнул я. – Читай, пока иллюзия не развеялась! Я этих строк